Неточные совпадения
— Посмотри, — сказал вдруг Аркадий, — сухой кленовый
лист оторвался и падает
на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое — сходно с самым веселым и живым.
Утро было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками
на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала
на листьях и травах, блистала серебром
на паутинках; влажная, темная
земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут,
листья падают с деревьев в тень и свет
на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Угрызение совести
на минуту останавливало его, потом он опять полз, разрывая сухие
листья и
землю ногтями…
Он громко запел ту же песню и весь спирт вылил в огонь.
На мгновение в костре вспыхнуло синее пламя. После этого Дерсу стал бросать в костер
листья табака, сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал петь. Он сел
на землю, опустил голову
на грудь и глубоко о чем-то задумался.
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы — я и Дерсу — были
на каком-то биваке в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне стало страшно; я побежал за ним и запутался в багульнике. Появились пятипальчатые
листья женьшеня. Они превратились в руки, схватили меня и повалили
на землю.
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие
листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы,
на земле.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие
на земле мелкие
листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья не поднимаются от
земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны;
листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
Там недавно срубленные осины печально тянулись по
земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник;
на иных
листья еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток;
на других они уже засохли и покоробились.
Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали
на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись
на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых
листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб».
По пути я замечал, что в некоторых местах
земля была истоптана и взрыта. Я думал, что это кабаны, но Дерсу указал мне
на исковерканное деревцо, лишенное коры и
листьев, и сказал...
Дерновый покров и громадное количество отмершего
листа на земле задерживают значительную часть влаги, не давая ей скатываться в долины.
Из настоящих кустарников можно указать
на таволожник иволистный с ярко-золотистыми цветами, особый вид боярышника с редкими и короткими иглами и с белесоватыми
листьями с нижней стороны, жимолость Маака более 4 м высоты с многочисленными розоватыми цветами и богородскую траву с лежащими по
земле стеблями, ланцетовидными мелкими
листьями и ярко-пурпурово-фиолетовыми цветами.
Лучший табак, бывший в моде, назывался «Розовый». Его делал пономарь, живший во дворе церкви Троицы-Листы, умерший столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных лавочек, осевших глубоко в
землю под церковным строением
на Сретенке. После его смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько своеобразен, что нельзя его не привести целиком.
С тополей тихо валились желтые
листья и, крутясь, падали
на землю.
Порой среди тихого бреда ночной природы срывалось отяжелевшее яблоко и, громко хлопая по
листьям, падало
на землю…
Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки
на богатой одежде
земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний
лист плывет по воде.
Бывало — зайдет солнце, прольются в небесах огненные реки и — сгорят, ниспадет
на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое теплым сумраком, опускаются сытые солнцем
листья, гнутся травы к
земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывет издали, с поля: играют зорю в лагерях.
Общий признак старости дерев, даже при зеленых, но уже редких
листьях — повисшие книзу главные сучья; этот признак всего заметнее в березе, когда ей исполнится сто лет] При своем падении они согнули и поломали молодые соседние деревья, которые, несмотря
на свое уродство, продолжают расти и зеленеть, живописно искривясь набок, протянувшись по
земле или скорчась в дугу.
Покуда они малы, матка, или старка, как называют ее охотники, держит свою выводку около себя в перелесках и опушках, где много молодых древесных побегов, особенно дубовых, широкие и плотные
листья которых почти лежат
на земле, где растет густая трава и где удобнее укрываться ее беззащитным цыплятам, которые при первых призывных звуках голоса матери проворно прибегают к ней и прячутся под ее распростертыми крыльями, как цыплята под крыльями дворовой курицы, когда завидит она в вышине коршуна и тревожно закудахчет.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого
листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною,
на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться
на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет
на землю!..
Полукругом около шалаша, не далее двенадцати шагов, становятся присады, то есть втыкаются в
землю молодые деревья, в две или три сажени вышиною, очищенные от
листьев и лишних ветвей, даже ставят жерди с искусственными сучками;
на двух, трех или четырех приездах (это дело произвольное) укрепляются тетеревиные чучелы, приготовленные тремя способами.
Рябчики в начале мая садятся
на гнезда, которые вьют весьма незатейливо, всегда в лесу
на голой
земле, из сухой травы, древесных
листьев и даже мелких тоненьких прутиков; тока у них бывают в марте; самка кладет от десяти до пятнадцати яиц; она сидит
на них одна, без участия самца, в продолжение трех недель; молодые очень скоро начинают бегать; до совершенного их возраста матка держится с ними предпочтительно в частом и даже мелком лесу, по оврагам, около лесных речек и ручьев.
Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в плетне, пошли в леваду. Здесь в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала широкая, почти вросшая в
землю, каменная плита. Зеленые
листья репейника с пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь
на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я
на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и
на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в
земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть
на дерево в
листьях посмотришь.
На дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего
на иглистых
листьях сосны снега; невдалеке
на земле было большое черное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины несся сильный запах парного молока.
Я видел, как она стала
на колени и, щупая руками
землю под
листьями папоротника, вынимала оттуда грузди и клала в свою корзинку.
С одной стороны дороги — необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит мокрой
землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны — осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых ветвей светлые капли дождя
на сухие прошлогодние
листья.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю — и наружу,
на солнце,
на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь
землю ростки — чтобы скорее выбросить ветки,
листья, скорее цвести.
Он шел, не поднимая головы, покуда не добрался до конца города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками;
земля была усеяна намокшим желтым
листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка вошел в рощу, лег
на мокрую
землю и, может быть, в первый раз в жизни серьезно задумался.
Август уж перевалил
на вторую половину; дни сократились;
на дворе непрерывно сеял мелкий дождь;
земля взмокла; деревья стояли понуро, роняя
на землю пожелтевшие
листья.
Саша прошел за угол, к забору, с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные окна соседнего дома. Присел
на корточки, разгреб руками кучу
листьев, — обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в
землю. Он приподнял их — под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в тени, под деревьями,
на узорных
листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные к
земле стебли неподвижны, но когда
на них падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело
на бледном, усталом небе. Сухие
листья на темной
земле покорные лежали, мертвые.
Дул ленивый сырой ветер, обрывая последние
листья с полуголых деревьев, они падали
на влажную
землю и кувыркались по ней, разбегаясь в подворотни, в углы, под лавки у ворот.
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали
на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим
листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки, они во всю силу топали ногами о
землю и, красные с натуги, орали в лицо друг другу...
Корявые берёзы, уже обрызганные жёлтым
листом, ясно маячили в прозрачном воздухе осеннего утра, напоминая оплывшие свечи в церкви. По узким полоскам пашен, качая головами, тихо шагали маленькие лошади; синие и красные мужики безмолвно ходили за ними, наклонясь к
земле, рыжей и сухой, а около дороги, в затоптанных канавах, бедно блестели жёлтые и лиловые цветы. Над пыльным дёрном неподвижно поднимались жёсткие бессмертники, — Кожемякин смотрел
на них и вспоминал отзвучавшие слова...
Был август,
на ветле блестело много жёлтых
листьев, два из них, узенькие и острые, легли
на спину Ключарева. Над городом давно поднялось солнце, но здесь, в сыром углу огорода,
земля была покрыта седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый
лист, а
земля отзывается
на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Каждый час в затаённой тишине прильнувшего к
земле города вздрагивал и ныл монастырский колокол; сторож у Николы дёргал верёвку, и она всегда заставляла дважды взвизгнуть
лист железа
на крыше колокольни.
За окном стояли позолоченные осенью деревья — клён, одетый красными
листьями, липы в жёлтых звёздах, качались алые гроздья рябины и толстые бледно-зелёные стебли просвирняка, покрытые увядшим
листом, точно кусками разноцветного шёлка. Струился запах созревших анисовых яблок, укропа и взрытой
земли. В монастыре,
на огородах, был слышен смех и весёлые крики.
Еще мальчишкой Туба, работая
на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными
листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат,
на ярком солнце,
на горячей
земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом человека, под ногами которого
земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в море…
Тонкие железные
листы, которыми был покрыт полусгнивший карниз, гнулись и под маленьким телом Бобки и, гнувшись, шумели; а из-под них
на землю потихоньку сыпалась гнилая пыль гнилого карниза.
Вокруг с оглушающим треском ломались кровли, падали железные
листы и полуобгоревшие доски;
на каждом шагу пылающие бревны и кучи кирпичей преграждали им дорогу: они шли по огненной
земле, под огненным небом, среди огненных стен [Выражение очевидца, генерала Сегюра.
Лист красуется и трепещет
на воздухе, залитый потоками света, в то время, когда корни роются глубоко в темных глубинах
земли.
Каникулы приходили к концу, скоро должны были начаться лекции. В воздухе чувствовались первые веяния осени. Вода в прудах потемнела, отяжелела.
На клумбах садовники заменяли ранние цветы более поздними. С деревьев кое-где срывались рано пожелтевшие
листья и падали
на землю, мелькая, как червонное золото,
на фоне темных аллей. Поля тоже пожелтели кругом, и поезда железной дороги, пролегающей в полутора верстах от академии, виднелись гораздо яснее и, казалось, проходили гораздо ближе, нежели летом.
Осень в этом году была поздняя.
Листья совсем обвалились, а
земля все еще дышала теплой сыростью. Последние, самые упорные дачники давно разъехались, оставив за собой все еще довольно теплые дни. Парк опустел, поредел и посветлел. Вся его листва лежала теперь красноватым ковром
на земле, а между стволами носился сизоватый пар, пресыщенный пряным запахом прелых
листьев и
земли. С ветвей капли росы падали
на землю, как слезы.
Это он сказал: Сашенька… Кто же он, который верит теперь — лучший человек
на земле или сам Бог? И так зелены
листья, вернувшиеся к свету, и так непонятно страшна жизнь, и негде укрыться бедной голове!
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из
земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими
листьями они похожи с первого взгляда
на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва
на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться
на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...