Неточные совпадения
― Ах, невыносимо! ― сказал он, стараясь уловить нить потерянной
мысли. ― Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное
животное, какие на выставках получают первые медали, и больше ничего, ― говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
— Надо поучиться, а то вы компрометируете
мысль, ту силу, которая отводит человека от
животного, но которой вы еще не умеете владеть…
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности —
животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая
мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
Дмитрий двигался за девицей, как барка за пароходом, а в беспокойном хождении Марины было что-то тревожное, чувствовался избыток
животной энергии, и это смущало Клима, возбуждая в нем нескромные и нелестные для девицы
мысли.
Симонсон, в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых
животных), был тоже на дворе, дожидаясь выхода партии. Он стоял у крыльца и вписывал в записную книжку пришедшую ему
мысль.
Мысль заключалась в следующем...
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая
мысль —
мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому
животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
Животных любите: им Бог дал начало
мысли и радость безмятежную.
Вместе с тем меня поразил Дерсу своими словами. Напрасно стрелять грех! Какая правильная и простая
мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют оружием и сплошь и рядом убивают
животных так, ради выстрела, ради забавы?
Когда я подошел к окну, внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все
мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое
животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет?
«
Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая
мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
Мысль о солидарности между литературой и читающей публикой не пользуется у нас кредитом. Как-то чересчур охотно предоставляют у нас писателю играть роль вьючного
животного, обязанного нести бремя всевозможных ответственностей. Но сдается, что недалеко время, когда для читателя само собой выяснится, что добрая половина этого бремени должна пасть и на него.
Казалось, никакое великодушное чувство, никакая
мысль, выходящая из круга
животных побуждений, не могла проникнуть в этот узкий мозг, покрытый толстым черепом и густою щетиной.
Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже сказал, жид Мойсейка, сосед же с правой — оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым, совершенно бессмысленным лицом. Это — неподвижное, обжорливое и нечистоплотное
животное, давно уже потерявшее способность
мыслить и чувствовать. От него постоянно идет острый удушливый смрад.
Совершенно излишне пускаться в подробные доказательства
мысли, что красотою в царстве
животных кажется человеку то, в чем выражается по человекообразным понятиям жизнь свежая, полная здоровья и сил.
И от этой
мысли атлет вдруг почувствовал себя беспомощным, растерянным и слабым, как заблудившийся ребенок, и в его душе тяжело шевельнулся настоящий
животный страх, темный, инстинктивный ужас, который, вероятно, овладевает молодым быком, когда его по залитому кровью асфальту вводят на бойню.
Под этот шум я стал засыпать, все еще плохо сознавая происходящее и только радуясь
животною радостью при
мысли, что я в избе, близко к огню, что все то, что во мне так неприятно застыло и окоченело, — скоро должно оттаять и распуститься…
— А, это опять ты? — сказал я, пораженный его появлением довольно неприятно. Я представлял себе, что меня будет сторожить теперь это грубое
животное Иванов, и мне доставляла некоторое наслаждение
мысль, что своим побегом я подведу именно его, что мещанин Иванов первыми своими шагами погубит Иванова тюремщика.
Все это так. Но как быть иначе, где выход? Отказаться от живосечения — это значит поставить на карту все будущее медицины, навеки обречь ее на неверный и бесплодный путь клинического наблюдения. Нужно ясно сознать все громадное значение вивисекций для науки, чтобы понять, что выход тут все-таки один — задушить в себе укоры совести, подавить жалость и гнать от себя
мысль о том, что за страдающими глазами пытаемых
животных таится живое страдание.
Человек отличается от
животных только тем, что у него есть способность
мысли. Одни люди увеличивают в себе эту способность, другие не заботятся об этом. Такие люди точно как будто хотят отказаться от того, что отличает их от скота.
Характерно, что в греческом переводе LXX сон Адама обозначается как экстаз — εκστασις.] сначала (в гл. I) дается лишь общее указание на сотворение мужа и жены, а затем (в гл. II) рассказывается, как произошло творение, после того как Адам зрелищем всеобщей двуполости
животного мира был наведен на
мысль о своем одиночестве.
Никогда в другое время в моей голове
мысли высшего порядка не переплетались так тесно с самой низкой,
животной прозой, как в эту ночь…
В сумерках по панели проспекта двигалась праздничная толпа, конки, звеня и лязгая, черными громадами катились к мосту. Проходили мужчины — в картузах, фуражках, шляпах. У всех были
животные, скрыто похотливые и беспощадные в своей похотливости лица. Толпа двигалась, одни лица сменялись другими, и за всеми ими таилась та же прячущаяся до случая, не знающая пощады
мысль о женском мясе.
Я морщусь, но… но зачем же зубы мои начинают жевать?
Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно
животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего… Я ем и этих… Наконец ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску… Ем все, что только попадется мне на глаза, потому что я чувствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от
мысли о них, но я хочу есть! Есть!
Есть три принципа человеческого развития: 1) человек
животный, 2)
мысль, 3) бунт.
Сотня овец вздрогнула и в каком-то непонятном ужасе, как по сигналу, бросилась в сторону от отары. И Санька, как будто бы
мысли овец, длительные и тягучие, на мгновение сообщились и ему, в таком же непонятном,
животном ужасе бросился в сторону, но тотчас же пришел в себя и крикнул...
Ложное учение утвердило его в
мысли, что жизнь его есть период времени от рождения до смерти; и, глядя на видимую жизнь
животных, он смешал представление о видимой жизни с своим сознанием и совершенно уверился в том, что эта видимая им жизнь и есть его жизнь.
Не в смерти, а в этом противоречии причина того ужаса, который охватывает человека при
мысли о плотской смерти: страх смерти не в том, что человек боится прекращения существования своего
животного, но в том, что ему представляется, что умирает то, что не может и не должно умереть.
Если можно слово «жизнь» употреблять так, что оно обозначает безразлично: и свойство всего предмета, и совсем другие свойства всех составных частей его, как это делается с клеточкой и
животным, состоящим из клеточек, то можно также употреблять и другие слова, — можно, например, говорить, что так как все
мысли из слов, а слова из букв, а буквы из черточек, то рисование черточек есть то же, что изложение
мыслей, и потому черточки можно назвать
мыслями.
«То диво, что такая
мысль —
мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому
животному, каков человек, до того она свята, до того трогательна, до того премудра и до того делает честь человеку».
Под ее разжигающе-вызывающими взглядами проснулась его
животная натура. Желание обладать ею, и как можно скорее, было единственною его
мыслью. Он даже подвинулся на край кресла и перегнулся к ней через стол.
Низкий и сжатый лоб, волосы, начинающиеся почти над бровями, несоразмерно развитые скулы и челюсти, череп спереди узкий, переходивший сразу в какой-то широкий котел к затылку, уши, казавшиеся впалыми от выпуклостей за ушами, неопределенного цвета глаза, не смотревшие ни на кого прямо, делали то, что страшно становилось каждому, кто хотя вскользь чувствовал на себе тусклый взгляд последних, и каждому же, глядя на Малюту, невольно казалось, что никакое великодушное чувство, никакая
мысль, выходящая из круга
животных побуждений, не в силах была проникнуть в этот сплюснутый мозг, покрытый толстым черепом и густою щетиной.
Так же грязны и
мысли его, и кажется, что, если бы вскрыть его череп и достать оттуда мозг, он был бы грязный, как тряпка, как те мозги
животных, что валяются на бойнях, в грязи и навозе.