Неточные совпадения
И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее
муже, а потребность действовать, узнать все подробности его состояния и
помочь им.
После этого Кити с невольною улыбкой умиления вспомнила сконфуженность своего
мужа, его неоднократные неловкие подходы к занимавшему его делу, и как он наконец, придумав одно единственное средство, не оскорбив,
помочь Долли, предложил Кити отдать ей свою часть именья, о чем она прежде не догадалась.
Но на другой день, с утра, он снова
помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к
мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее. Она
помогала Захару, и в комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности
мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее.
Когда я записал и его имя в книжку за нерадение, она ужасно начала хлопотать, чтоб мне изладить коней: сама взнуздывала, завязывала упряжь,
помогала запрягать, чтоб только меня успокоить, чтоб я не жаловался на
мужа, и делала это с своего рода грацией.
— Не излагайте, это второстепенность. А насчет помощи, я не первому вам
помогаю, Дмитрий Федорович. Вы, вероятно, слышали о моей кузине Бельмесовой, ее
муж погибал, провалился, как вы характерно выразились, Дмитрий Федорович, и что же, я указала ему на коннозаводство, и он теперь процветает. Вы имеете понятие о коннозаводстве, Дмитрий Федорович?
Кроме старообрядцев, на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика
мужа, его жены и трех взрослых сыновей. К чести старообрядцев нужно сказать, что, придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот,
помогли им и начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о
муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да
помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
Но все-таки ей очень
помогло то, что она постоянно думала о
муже, постоянно была с ним, смотрела на него, думала с ним.
Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты,
муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка,
помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться Вера Павловна, а уж
муж говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
Аинка, довольно красивая собою, казалось, готова была
помочь своему
мужу, но я подавал вид, что не понимаю их объяснений…
Сначала он
помогал новобрачным, но скоро ему в принятии от него помощи было отказано благородным характером ее
мужа.
— В чем? А вот в слабоязычии, в болтовне, в неумении скрыть от света своего горя и во всяком отсутствии желания
помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе, и
мужу.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на
мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не
поможешь, а жалобами еще того менее, и стала изобретать себе профессию.
Жена должна
помогать мужу; она такая сухонькая, а он такой толстый; она его не поднимет, если он упадет».
—
Помочь одним можно: оставьте вашего
мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.
Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было
помочь тому; к
мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок.
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от
мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны
помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Только об этом не надо на суде говорить, господин адвокат… вы ради бога!.. И вот вчера
муж получил от господина судебного следователя повестку… Ах, господин адвокат,
помогите!
Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к
мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы, всеми силами старалась
помочь князю удержаться от полного разорения.
— Барон, — сказала на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, — вы так были добры после смерти отца, что, я надеюсь, не откажетесь
помочь мне и в настоящие минуты:
мужа моего, как вот говорил мне Василий Иваныч… — и Катрин указала на почтительно стоявшего в комнате Тулузова, — говорил, что ежели пойдет дело, то Ченцова сошлют.
— Мы с тобой живем, как
муж с женой, только спим порознь. Мы даже лучше живем —
мужья женам не
помогают…
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова.
Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми,
помогая по хозяйству, — в городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии,
муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела,
помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
— А ежели так вот, как Марфа жила, — в подозрениях да окриках, — ну, вы меня извините!
Мужа тут нету, а просто — мужик, и хранить себя не для кого. Жалко мне было Марфу, а
помочь — нечем, глупа уж очень была. Таким бабам, как она, бездетным да глупым, по-моему, два пути — в монастырь али в развратный дом.
Ольга Алексеевна. Я ненавижу себя за то, что не могу жить без твоей помощи… ненавижу! Ты думаешь, мне легко брать у тебя деньги… деньги твоего
мужа… Нельзя уважать себя, если не умеешь жить… если всю жизнь нужно, чтобы кто-то
помогал тебе, кто-то поддерживал тебя… Ты знаешь? Иногда я не люблю и тебя… ненавижу! За то, что вот ты такая спокойная и все только рассуждаешь, а не живешь, не чувствуешь…
Василиса. Нет, погоди! Все-таки… когда я с тобой жила… я всё дожидалась, что ты мне
поможешь из омута этого выбраться… освободишь меня от
мужа, от дяди… от всей этой жизни… И, может, я не тебя, Вася, любила, а… надежду мою, думу эту любила в тебе… Понимаешь? Ждала я, что вытащишь ты меня…
Она была слишком веселой и сердечной женщиной для того, чтоб спокойно жить с
мужем;
муж ее долго не понимал этого — кричал, божился, размахивал руками, показывал людям нож и однажды пустил его в дело, проколов кому-то бок, но полиция не любит таких шуток, и Стефано, посидев немного в тюрьме, уехал в Аргентину; перемена воздуха очень
помогает сердитым людям.
Ее романические мечты о муже-друге, образованном человеке, который читал бы вместе с нею умные книжки и
помог бы ей разобраться в смутных желаниях ее, — были задушены в ней непреклонным решением отца выдать ее за Смолина, осели в душе ее горьким осадком.
— Не хочет-с, не хочет сама себе
помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи. Раба! Всякий, кто дорожит чем-нибудь больше, чем свободой, — раб. Не все ли равно, женщина раба
мужа,
муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры — все равны!
Купавина. Этому горю
помочь очень легко. Мы с Васильем Иванычем пойдем писать письмо Мурзавецкой, а вы можете расположиться здесь как вам угодно. Эту комнату мой
муж нарочно и устроил для послеобеденных отдыхов: окна на север, кругом зелень, тишина, мягкие диваны…
Надежда Антоновна. Тебе надо лечь, Лидия, непременно. Напрасно ты себя, мой друг, утомляешь! По лицу твоему видно, что ты ужасно страдаешь. Я так и
мужу сказала. Он сейчас придет. Вот твой спирт и капли, которые тебе всегда
помогали.
Васса. Не ври, Сергей, это тебе не
поможет. И — кому врешь? Самому себе. Не ври, противно слушать. (Подошла к
мужу, уперлась ладонью в лоб его, подняла голову, смотрит в лицо.) Прошу тебя, не доводи дело до суда, не позорь семью. Мало о чем просила я тебя за всю мою жизнь с тобой, за тяжелую, постыдную жизнь с пьяницей, с распутником. И сейчас прошу не за себя — за детей.
— У меня к вам есть еще одна маленькая просьба: пожалуйста, не заводите этих разговоров, которые могут волновать
мужа… Ваше присутствие здесь будет для него лучшим лекарством и без них; он так интересуется вашей работой и вчера долго толковал со мной, чем и как
помочь вам.
Елена. Я узнаю! А о пироге… знаете, меня научил печь пироги один арестант, осужденный за убийство.
Муж позволял ему
помогать на кухне. Он был такой жалкенький, худенький…
Например, в «Картинах моей родни» тетушка для развлечения принимается ругать слуг, а
муж ее, опасаясь, чтобы после того, как она всех перебранит, и ему не досталось,
помогает супруге нападать и «продолжает всячески гнев ее на слуг, спасительный для него».
Глафира Фирсовна. Капризные старики кому милы, конечно. Да старик-то он у нас чудной: сам стар, а капризы у него молодые. А ты разве забыла, что он твоему
мужу был первый друг и благодетель? Твой
муж перед смертью приказывал ему, чтоб он тебя не забывал, чтоб
помогал тебе и советом, и делом, и был тебе вместо отца.
Она рассказала про свою госпожу, добрую, богобоязненную женщину, у которой
муж был кутила и развратник и у которой все дочери повыходили замуж бог знает как: одна вышла за пьяницу, другая — за мещанина, третью — увезли тайно (сама бабка, которая была тогда девушкой,
помогала увозить), и все они скоро умерли с горя, как и их мать.
— Я не отчаиваюсь, а смеюсь. Я потерянная женщина,
муж меня бросил, тут отчаяние не
поможет.
— Всё было дурно. Вышла — влюбилась самым гадким манером. Папа не желал этого. Я ни на что не посмотрела, вышла. И замужем, вместо того чтобы
помогать мужу, я мучала его ревностью, которую не могла в себе победить.
Соколова (наклонясь к ней). Да, как две матери… Ведь я не ошибаюсь, чувствуя, что вы убеждены в ошибке вашего
мужа, что у вас есть желание
помочь мне?
Помогите же мне вы, высокоученые
мужи! Пусть ваше авторитетное слово склонит весы в ту или другую сторону и решит этот ужасный, дикий вопрос. Итак, я жду!..
Венеровский. Да-с, вот так-то в устах толпы и компрометируется великая доктрина эманципации женщин! Она не в том, совсем не в том. Свобода женщины в том, чтобы быть равноправной мужчине и не быть вечно на
помочах отца, а потом
мужа. Женщина должна твердо стоять в обществе на своих ногах и быть в силах прямо смотреть в лицо этому обществу.
Николай Иванович. Полезным тут ничем нельзя быть другим. Зло слишком застарело. Полезным можно быть только себе, чтобы видеть то, на чем мы строим свое счастье. Вот семья: пять детей, жена брюхатая и больной
муж, и есть нечего, кроме картофеля, и сейчас решается вопрос, быть ли сытым будущий год, или нет. И
помочь нельзя. Чем
помочь? Я найму ей работника. А кто работник? Такой же бросающий свое хозяйство от пьянства, нужды.
Она с некоторых пор стала опускать их, чего раньше не делала, а Гришка, видя это, зловеще хмурил брови и тихонько скрипел зубами. Но, тайком от
мужа, она пока ещё ходила к гадалкам и знахаркам, принося от них наговорные корешки и угли. А когда всё это не
помогло, она отслужила молебен святому великомученику Вонифатию, помогающему от запоя, и во всё время молебна, стоя на коленях, горячо плакала, беззвучно двигая дрожащими губами.
Но пропагандист мой уже прогорел. Первый
муж, стоявший, по его мнению, выше страстей, мой старый знакомый, послушник Невструев, в монашестве дьякон Лука, сделавшись поверенным Богословского, вздумал
помочь своему унижению и оскорблению: он открыл начальству, «коего духа» Овцебык, и Овцебык был выгнан.
Но Свечниковы продолжали
помогать ему деньгами, и Феоктиста Петровна, хотя ненавидела их, как книги и все, что связывалось с прошлым ее
мужа, дорожила знакомством и хвалилась им.
— Очень рад, очень рад… — начал он. — А я прикажу посадить вашего
мужа на гауптвахту за то, что он до сих пор скрывал от нас такое сокровище. Я к вам с поручением от жены, — продолжал он, подавая ей руку. — Вы должны
помочь нам… М-да… Нужно назначить вам премию за красоту… как в Америке… М-да… Американцы… Моя жена ждет вас с нетерпением.
Пожила бы ты с мое — узнала бы!» Больная удивилась и, вспомнив про
мужа Катерины, которого та не хотела утешить и полюбить, как он ни любил ее, проговорила в виде возражения: «А муж-то твой?» Катерина не рассердилась, а только подумала немного и сказала: «И его печаль — моя печаль, да не мое дело
помочь ему!..
Помогите ради бога. Мой
муж утонул в море. Подайте на хлеб.