Неточные совпадения
Постой! уж скоро странничек
Доскажет
быль афонскую,
Как турка взбунтовавшихся
Монахов в море гнал,
Как шли покорно иноки
И погибали сотнями —
Услышишь шепот ужаса,
Увидишь ряд испуганных,
Слезами полных глаз!
Левин помнил, как в то время, когда Николай
был в периоде набожности, постов,
монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем,
монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
Бегущие толпы
монахов, жидов, женщин вдруг омноголюдили те города, где какая-нибудь
была надежда на гарнизон и городовое рушение.
Впрочем, это наставление
было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто ликторы [Ликторы — помощники консула.] по их приказанию пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои шаровары.
Казалось, слышно
было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или
монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий на
монаха, одет он
был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
— Все ждут:
будет революция. Не могу понять — что же это
будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни и постригается в
монахи. Мир во власти дьявола, говорит он.
— Мне тюремный священник посоветовал. Я,
будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди в
монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный человек, а — справедливый. Светские книги любил читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником
был.
В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического
монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола
были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
«Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение? — размышлял Самгин. —
Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом говорила о боге церковном, боге попов,
монахов, деревенских баб…»
В них
есть что-то общее с
монахами, они так же не свободны от лицемерия.
— Каков! — сказал Аянов. — Чудак! Он, в самом деле, не в
монахи ли собирается? Шляпа продавлена, весь в масляных пятнах, нищ, ободран. Сущий мученик! Не
пьет ли он?
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в
монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь,
будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать,
едим, об чем мыслим? — то
есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты не идешь в
монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Но
были и не умилительные,
были даже совсем веселые,
были даже насмешки над иными
монахами из беспутных, так что он прямо вредил своей идее, рассказывая, — о чем я и заметил ему: но он не понял, что я хотел сказать.
На повороте, то
есть на этапе, и именно там, где
монахи водку шартрез делают, — это заметьте, — я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча.
Там, говорят, живет испанский алькад, несколько
монахов и
есть индийские деревушки.
Он живо напомнил мне сцену из «Фенеллы»: такая же толпа мужчин и женщин, пестро одетых, да еще, вдобавок,
были тут негры,
монахи; все это покупает и продает.
По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое
были испанские
монахи, один француз и один китаец, учившийся в знаменитом римском училище пропаганды. Он сохранял свой китайский костюм, чтоб свободнее ездить по Китаю для сношений с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали у нас; разговор с епископом, итальянцем, происходил на французском языке, а с китайцем отец Аввакум говорил по-латыни.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он
монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Слышите ли, слышите ли вы,
монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может
быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может
быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
За ним, как примечалось, и даже ясно
было видно из кельи, столпилось внизу у крылечка много
монахов, сопровождавших его, а между ними и светских.
Из
монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя
было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Старец этот, отец Ферапонт,
был тот самый престарелый
монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное — старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством.
«Егда кто от
монахов ко Господу отыдет (сказано в большом требнике), то учиненный
монах (то
есть для сего назначенный) отирает тело его теплою водой, творя прежде губою (то
есть греческою губкой) крест на челе скончавшегося, на персех, на руках и на ногах и на коленах, вящше же ничто же».
— Отец игумен в настоящий час занят, но как вам
будет угодно… — нерешительно произнес
монах.
— Над ним заутра «Помощника и покровителя» станут
петь — канон преславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь «Кая житейская сладость» — стихирчик малый, [При выносе тела (из келии в церковь и после отпевания из церкви на кладбище)
монаха и схимонаха поются стихиры «Кая житейская сладость…».
Алеша отлучился из кельи лишь потому, что
был таинственно вызван, чрез одного
монаха, прибывшим из города Ракитиным со странным письмом к Алеше от госпожи Хохлаковой.
Пораженный и убитый горем
монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может
быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Побудешь у
монахов, не то запоешь.
Чина священнического не имел,
был простой лишь
монах.
—
Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только
был у него в кармане.
«По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты ни в чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а если и тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему же не
быть с ними милым, любезным и вежливым?..
Но Алеше уже и нечего
было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним
монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
Он, видите ли, прилепился к монастырю; он чуть
было сам не постригся в
монахи.
Да и приличнее тебе
будет у
монахов, чем у меня, с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до тебя, как до ангела, ничего не коснется.
Это
был, по-видимому, из самых простых
монахов, то
есть из простого звания, с коротеньким, нерушимым мировоззрением, но верующий и в своем роде упорный.
Но «этот
монах», то
есть тот, который приглашал их давеча на обед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.
Нет,
монах святой, ты будь-ка добродетелен в жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и не ожидая награды там наверху, — так это-то потруднее
будет.
— Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! В
монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там
был Карл Бернар?
Ну и пусть бы не
было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалось немедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор, зачем это поспешное тление, «предупредившее естество», как говорили злобные
монахи?
В
монахе, каких бы лет он ни
был, постоянно встречается и старец и юноша.
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не
были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких в доме княжны
был накануне Нового года. Княжна в этот день поднимала Иверскую божию матерь. С пением носили
монахи и священники образ по всем комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики, дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Рыцарь
был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и
монах, пьяница и пиетист, но он
был во всем открыт и откровенен, к тому же он всегда готов
был лечь костьми за то, что считал правым; у него
было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от которого он не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.
Владимирский архиерей Парфений
был умный, суровый и грубый старик; распорядительный и своеобычный, он равно мог
быть губернатором или генералом, да еще, я думаю, генералом он
был бы больше на месте, чем
монахом; но случилось иначе, и он управлял своей епархией, как управлял бы дивизией на Кавказе.
Он велел синоду разобрать дело крестьян, а старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные
монахи домучат его лучше каторжной работы; но он забыл, что наши
монахи не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки не
пьют и денег не жалеют.
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил место в своем монастыре. Мелхиседек
был некогда простой плотник и отчаянный раскольник, потом обратился к православию, пошел в
монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом. При этом он остался плотником, то
есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания о Москве.
Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в обиду; я об нем вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не
были похожи на изнуренных
монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой
были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Но
есть и другой — это тип военачальников, в которых вымерло все гражданское, все человеческое, и осталась одна страсть — повелевать; ум узок, сердца совсем нет — это
монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля.