Неточные совпадения
Увидать дядю, похожего на
мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он
считал стыдными.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор
считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать
матери и своей жене.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и
матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец
считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
В общем дома жилось тягостно, скучно, но в то же время и беспокойно.
Мать с Варавкой, по вечерам, озабоченно и сердито что-то
считали, сухо шумя бумагами. Варавка, хлопая ладонью по столу, жаловался...
Клим чувствовал, что
мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не
считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а
мать, проводив ее, сказала снисходительно...
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь
матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким»,
считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Он пробовал также говорить с Лидией, как с девочкой, заблуждения которой ему понятны, хотя он и
считает их несколько смешными. При
матери и Варавке ему удавалось выдержать этот тон, но, оставаясь с нею, он тотчас терял его.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и
матерью, а прошлое
сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
— Нет, не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой
матерью, водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек
считает это долгом, и даже любит его!
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он
считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная
мать.
В гостиницу пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много других. Абелло, от имени своей
матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого другого языка, кроме испанского, не могла принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять, просит
считать ее дом своим и т. д.
Под предлогом, что деньги от
матери, пользоваться богатством, которое
считаешь незаконным.
Точно так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что
считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его
мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о Боге, о правде, о богатстве, о бедности, — все окружающие его
считали это неуместным и отчасти смешным, и
мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да
матерей за предрассудок
считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
И главное, безумный старик сманивает и прельщает предмет его страсти — этими же самыми тремя тысячами, которые сын его
считает своими родовыми, наследством
матери, в которых укоряет отца.
— Что ж такое? —
счел нужным оборониться Коля, хотя ему очень приятна была и похвала. — Латынь я зубрю, потому что надо, потому что я обещался
матери кончить курс, а по-моему, за что взялся, то уж делать хорошо, но в душе глубоко презираю классицизм и всю эту подлость… Не соглашаетесь, Карамазов?
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от
матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю
считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны
считает себе за большую честь, но, как любящая
мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
И он бежит с трупом — только не дочери, а
матери, которую
считает живой!
Он знал, что его
считали за человека мало экспансивного, и, услышав от Мишле о несчастии, постигшем мою
мать и Колю, он написал мне из С.-Пелажи между прочим: «Неужели судьба еще и с этой стороны должна добивать нас?
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки миру, церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой жизни — с простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости
считать подругу отца — своей
матерью.
Его не только нигде не
считали лишним, но нередко даже упрашивали
мать оставить его погостить на продолжительное время.
В течение целого дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно в своем кабинете и перечитывал старые газеты;
мать в своей спальне писала деловые письма,
считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Мать моя была очень красива, ее
считали даже красавицей.
Я сказал
матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день;
мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора,
считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели в эти часы особенный вид.
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя
мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему Марью, то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и она и ее две дочери «очень любили Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь
считали, что она неблагодарная…
А может, ходит по земле,
считая ее сокровища, как ходила «князь-барыня» Енгалычева вместе с божией
матерью, и богородица уговаривает
мать мою, как уговаривала «князь-барыню...
Обе они
считали это жестокостью, и
мать хотела бы своими руками оградить сына.
«Посмотрим!..» И вдруг распрямился старик,
Глаза его гневом сверкали:
«Одно повторяет твой глупый язык:
«Поеду!» Сказать не пора ли,
Куда и зачем? Ты подумай сперва!
Не знаешь сама, что болтаешь!
Умеет ли думать твоя голова?
Врагами ты, что ли,
считаешьИ
мать, и отца? Или глупы они…
Что споришь ты с ними, как с ровней?
Поглубже ты в сердце свое загляни,
Вперед посмотри хладнокровней...
— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь, я со вчерашнего очень много почувствовал нового; это мой урок!
Мать я тоже
считаю теперь прямо на моих руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё не то…
— Молчи! — крикнула
мать. — Зубы у себя во рту сосчитай, а чужие куски нечего
считать… Перебьемся как-нибудь. Напринималась Татьяна горя через число: можно бы и пожалеть.
— Да,
считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью.
Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Случалось иногда, что
мать, наскучив нашим любопытством, бросала гнездо; тогда мы, увидя, что уже несколько дней птички в гнезде нет и что она не покрикивает и не вертится около нас, как то всегда бывало, доставали яички или даже все гнездо и уносили к себе в комнату,
считая, что мы законные владельцы жилища, оставленного
матерью.
Весь этот вечер и на другой день
мать была печальнее обыкновенного, и я, сам не зная почему,
считал себя как будто в чем-то виноватым.
Я начинал уже
считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с
матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми
мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Я
считал дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми гостями, с отцом и
матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.
Он даже высказал мне, что
считал меня баловнем
матери, матушкиным сынком, который отца своего не любит, а родных его и подавно, и всем в Багрове «брезгует»; очевидно, что это было ему насказано, а моя неласковость, печальный вид и робость, даже страх, внушаемый его присутствием, утвердили старика в таких мыслях.
Мать скучала этими поездками, но
считала их полезными для своего здоровья, да они и были предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее время.
Мать воспользовалась очевидностью доказательства и сказала: «Вот видите, Петр Иваныч, как он способен увлекаться; и вот почему я
считаю вредным для него чтение волшебных сказок».
Мать только что отведала и то по просьбе отца: она
считала рыбу вредною для себя пищей.
К Сенечке он относился дружелюбно, но виделся с ним редко и в отношения его к
матери не входил, ибо
считал, что это не его дело.
Вот соображения, которые я, как преданная
мать,
считаю себя обязанною передать тебе… только не поздно ли?
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за
матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и
считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Этот стоический образ жизни он старался распространить на все семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к
матери, которое он
считал своим долгом.
Дмитрий рассказывал мне про свое семейство, которого я еще не знал, про
мать, тетку, сестру и ту, которую Володя и Дубков
считали пассией моего друга и называли рыженькой.
Он подумал, что заболел, катаясь вчера на коньках, и, чтобы не тревожить
мать, попросил принести ему утренний чай в постель, чего раньше никогда не делал,
считая еду в лежачем положении ужасным свинством.
Мать, в силу многолетнего, еще с девичества ненарушимого преклонения, внимала ей, как гласу ангельскому с небес, и, сама очень свободолюбивая по натуре,
считала ее индюшечью болтовню непререкаемым кладезем мудрости и опыта.
Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею смело можно было
считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после
матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Большая пустая комната принадлежала учителю Варнаве, а маленькая каморочка — его
матери: в этом и состоял весь их дом, если не
считать кухоньки, в которой негде было поворотиться около загнетки.