Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце
мальчикаС любовью к бедной
материЛюбовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
Как в ноги губернаторше
Я пала, как заплакала,
Как стала говорить,
Сказалась усталь долгая,
Истома непомерная,
Упередилось времечко —
Пришла моя пора!
Спасибо губернаторше,
Елене Александровне,
Я столько благодарна ей,
Как
матери родной!
Сама крестила
мальчикаИ имя Лиодорушка —
Младенцу избрала…
Графиня Лидия Ивановна пошла на половину Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного
мальчика, сказала ему, что отец его святой и что
мать его умерла.
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым
мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения.
Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки.
Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.
Действительно,
мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что
мать смотрела на него как на лучшего друга.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый
мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А
мать грозит ему в окно…
«Ему не больше шестнадцати лет. Глаза
матери. Красивый
мальчик», — соображал Самгин, пытаясь погасить чувство, острое, точно ожог.
А через несколько дней
мальчик почувствовал, что
мать стала внимательнее, ласковей, она даже спросила его...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем
мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину
матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Моя
мать, очень суеверная, видя в этом какое-то указание свыше, и уговорила отца оставить
мальчика у нас.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот
матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот
матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод.
Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Самгину было трудно с ним, но он хотел смягчить отношение
матери к себе и думал, что достигнет этого, играя с сыном, а
мальчик видел в нем человека, которому нужно рассказать обо всем, что есть на свете.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому
мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и
мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
Мальчик вяло повторял их, но
мать влагала в них всю свою душу.
— Отчего вы такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, — я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой
мальчик. Дома
мать, няньки избаловали вас.
«Ишь ведь! снести его к
матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два дня потом молчал и опять спросил: «А что
мальчик?» А с
мальчиком вышло худо: заболел, у
матери в угле лежит, та и место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в легких.
— Mais suivez donc votre mère, — проговорила Антонина Васильевна, — il n'a pas de coeur cet enfant! [Проводите же
мать… что за бессердечный
мальчик! (франц.)]
«У меня ль не житье! — дивится Максим Иванович, — у
матери босой бегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель и говорит: «Всякому
мальчику, говорит, надо и порезвиться, не все учиться; ему моцион необходим», и вывел ему все резоном.
Ни отец ни
мать не дали ни девочке ни
мальчику объяснения того, что они видели. Так что дети должны были сами разрешить вопрос о значении этого зрелища.
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним
мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда плакал ребенком на коленях
матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила
мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда
мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
Рагожинские приехали одни, без детей, — детей у них было двое:
мальчик и девочка, — и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру
матери, но, не найдя там брата и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты, поехала туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом, днем освещавшемся коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех
мать виновного
мальчика.
Мать этим не смущалась и только дивилась иногда, как это
мальчик, вместо того чтоб идти играть, простаивает у шкапа по целым часам над какою-нибудь книжкой.
Когда она померла,
мальчик Алексей был по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он
мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
И вот довольно скоро после обретения могилы
матери Алеша вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание его и что испрашивает он у него торжественное позволение как у отца. Старик уже знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его «тихого
мальчика» особенное впечатление.
Впрочем, в последнее время хоть
мальчик и не любил переходить в своих шалостях известной черты, но начались шалости, испугавшие
мать не на шутку, — правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные.
Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний
мальчик, от «чувств», и
мать и сын во весь тот день бросались друг другу в объятия и плакали сотрясаясь.
У них было трое детей, два года перед тем умер девятилетний
мальчик, необыкновенно даровитый; через несколько месяцев умер другой ребенок от скарлатины;
мать бросилась в деревню спасать последнее дитя переменой воздуха и через несколько дней воротилась; с ней в карете был гробик.
Его
мать овдовела и жила в большой крайности, сын клал сам печку, когда она развалилась; надобно было приискать какое-нибудь ремесло;
мальчику далась грамота, и он стал наниматься писцом в магистрате.
Один пустой
мальчик, допрашиваемый своею
матерью о маловской истории под угрозою прута, рассказал ей кое-что. Нежная
мать — аристократка и княгиня — бросилась к ректору и передала донос сына как доказательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его до того, что он не остался до окончания курса.
Всякое неприятное чувство к незнакомому мальчишке в нас мгновенно испарилось, сменившись острой жалостью. Мы рассказали об этом происшествии
матери и отцу, думая, что и на этот раз опять последует вмешательство, как и в деле Мамерта. Но отец объяснил нам, что
мальчик — казачок принадлежит незнакомым людям, приехавшим погостить к нашим соседям, и что тут ничего сделать невозможно…
Когда сторож пришел вечером, чтобы освободить заключенного, он нашел его в беспамятстве свернувшегося комочком у самой двери. Сторож поднял тревогу, привел гимназическое начальство,
мальчика свезли на квартиру, вызвали
мать… Но Янкевич никого не узнавал, метался в бреду, пугался, кричал, прятался от кого-то и умер, не приходя в сознание…
Под конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у
матери, чтобы еще остаться. Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо
матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и уехала с
мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
…Казаки! Они врываются в костел. У алтаря на возвышении стоит священник, у его ног женщины и среди них моя
мать. Казаки выстраиваются в ряд и целятся… Но в это время маленький
мальчик вскакивает на ступеньки и, расстегивая на груди свой казакин, говорит громким голосом...
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И
мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого
мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Еврейский
мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный ученик с выпачканным лицом и босой, но с большим сапогом в руке; длинный верзила, шедший с кнутом около воза с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня с опущенной головой, — все они, казалось мне, знают, что я — маленький
мальчик, в первый раз отпущенный
матерью без провожатых, у которого, вдобавок, в кармане лежит огромная сумма в три гроша (полторы копейки).
Целый день дед, бабушка и моя
мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием
мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил...
Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михаилов,
мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую
мать.
Мальчик, выйдя на улицу, кричит своим товарищам: «равняйсь!», «отставить!» Или же он кладет в мешок свои игрушки и кусок хлеба и говорит
матери: «Я иду бродяжить».
Мальчик смеялся, слушая эти описания, и забывал на время о своих тяжелых попытках понять рассказы
матери. Но все же эти рассказы привлекали его сильнее, и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а не к дяде Максиму.
А между тем при всяком взгляде на слепого
мальчика сердце
матери сжималось от острой боли.
Тогда-то рука
мальчика крепче сжимала руку
матери, а его сердце замирало и, казалось, вот-вот совсем перестанет биться.
Удивленная
мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок говорил о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее
мать встала, наклонилась к
мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Мальчик долго прислушивался к исчезнувшим уже для слуха
матери вибрациям и затем, с выражением полного внимания, тронул другую клавишу.
Мать была умна и потому сумела победить в себе непосредственное побуждение, заставлявшее ее кидаться сломя голову при каждом жалобном крике ребенка. Спустя несколько месяцев после этого разговора
мальчик свободно и быстро ползал по комнатам, настораживая слух навстречу всякому звуку и, с какою-то необычною в других детях живостью, ощупывал всякий предмет, попадавший в руки.
Мать не знала, в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день
мальчик опять говорил ей о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
На лице
мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая
мать, и кидался к ней, крепко прижимаясь к ее груди.
Эти часы стали теперь для
мальчика самым счастливым временем, и
мать с жгучей ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею безраздельностью, что, сидя у нее на руках и обнимая ее, он с задумчивым видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
Мальчик тихо застонал и откинулся назад на траву.
Мать быстро повернулась к нему и тоже вскрикнула: он лежал на траве, бледный, в глубоком обмороке.