Неточные совпадения
Рвануться только посильней
И волосков хотя десятка два оставить,
Но до
людейДомой убраться поскорей.
А толпа уже так разрослась, распухла, что не могла втиснуться на Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли идти дальше? Многие побежали берегом Мойки в направлении Певческого моста,
люди во главе толпы
рвались вперед, но за своей спиной, в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
Устал и он, Клим Самгин, от всего, что видел, слышал, что читал, насилуя себя для того, чтоб не
порвались какие-то словесные нити, которые связывали его и тянули к
людям определенной «системы фраз».
Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется, уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть… не хочет. А между тем она не довольна всем положением,
рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других
людях. Кто же ей даст новую пищу и воздух? Где
люди?
И вот к этакому
человеку я
рвался, вполне зная, что это за
человек, и предчувствуя даже подробности!
Шкуна возьмет вдруг направо и лезет почти на самый берег, того и гляди коснется его; но шкипер издаст гортанный звук, китайцы, а более наши
люди, кидаются к снастям, отдают их, и освобожденные на минуту паруса хлещут, бьются о мачты,
рвутся из рук, потом их усмиряют, кричат: «Берегись!», мы нагнемся, паруса переносят налево, и шкуна быстро поворачивает.
Та общая нить, которая связывает
людей,
порвалась сама собой,
порвалась прежде, чем успела окрепнуть, и Привалов со страхом смотрел на ту цыганскую жизнь, которая царила в его доме, с каждым днем отделяя от него жену все дальше и дальше.
Гонимый Прудон еще
рванулся в своих цепях, еще сделал усилие издавать «Voix du Peuple» в 1850; но этот опыт был тотчас задушен. Мой залог был схвачен до копейки. Пришлось замолчать единственному
человеку во Франции, которому было еще что сказать.
Это был настоящий удар. В первый момент Галактион не понял хорошенько всей важности случившегося. Именно этого он никак не ожидал от жены. Но опустевшие комнаты говорили красноречивее живых
людей. Галактиона охватило озлобленное отчаяние. Да, теперь все
порвалось и навсегда. Возврата уже не было.
Человек, предоставленный самому себе, хочет себя перерасти,
рвется за грани этого мира, но всегда оказывается трагически беспомощным.
Лосский делает знаменательное усилие выйти из тупика, в который попался европейская философская мысль, он
рвется на свободу из клетки, выстроенной отвлеченными гносеологиями, так оторвавшими
человека от бытия.
Как
рвалась его душа в родное гнездо, а потом глубокая пропасть навсегда отделила его от близких по крови
людей.
Когда распочалась эта пора пробуждения, ясное дело, что новые
люди этой эпохи во всем
рвались к новому режиму, ибо не видали возможности идти к добру с лестью, ложью, ленью и всякою мерзостью.
Марья Михайловна постоянно грустила между чужими
людьми,
рвалась на родину и, покоряясь необходимости, смирялась и молилась перед образом в русской золоченой ризе.
— Погоди, Павел! — крикнула мать,
порываясь к столу. — Зачем вы
людей хватаете?
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она хотела, торопилась сказать
людям все, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает,
рвется.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «Какой приятный
человек Порфирий Петрович!», «Какой милый
человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время как будто
порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
Впрочем, поездка в отдаленный край оказалась в этом случае пользительною. Связи с прежней жизнью разом
порвались: редко кто обо мне вспомнил, да я и сам не чувствовал потребности возвращаться к прошедшему. Новая жизнь со всех сторон обступила меня; сначала это было похоже на полное одиночество (тоже своего рода существование), но впоследствии и
люди нашлись… Ведь везде живут
люди, как справедливо гласит пословица.
Люди всходят на трибуну и говорят Но не потому говорят, что слово, как долго сдержанный поток, само собой
рвется наружу, а потому что, принадлежа к известной политической партии, невозможно, хоть от времени до времени, не делать чести знамени.
Но и в сем жалком состоянии падения не вконец
порвалась связь
человека с началом божественным, ибо
человек не отверг сего начала в глубине существа своего, как сделал сие сатана, а лишь уклонился от него похотью, и, в силу сего внешнего или центробежного стремления, подпавши внешнему рабству натуры, сохранил однако внутреннюю свободу, а в ней и залог восстановления, как некий слабый луч райского света или некое семя божественного Логоса.
Освобождение из головлевского плена до такой степени обрадовало Анниньку, что она ни разу даже не остановилась на мысли, что позади ее, в бессрочном плену, остается
человек, для которого с ее отъездом
порвалась всякая связь с миром живых.
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он
рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих
людей, бить и, пожалуй, кусаться…
Пять губернаторов сряду
порывались «упечь» его, и ни один ничего не мог сделать, потому что Праведного защищала целая неприступная стена, состоявшая из тех самых
людей, которые, будучи в своем кругу, гадливо пожимались при его имени.
Гришка не успел прийти в себя, как уже в дверях показалось несколько
человек. Первое движение Захара было броситься к лучине и затушить огонь. Гришка
рванулся к окну, вышиб раму и выскочил на площадку. Захар пустился вслед за ним, но едва просунул он голову, как почувствовал, что в ноги ему вцепилось несколько дюжих рук.
В самом деле — сытый
человек может рассуждать хладнокровно и умно, следует ли ему есть такое-то кушанье; но голодный
рвется к пище, где ни завидит ее и какова бы она ни была.
Всё вокруг Ильи — дома, мостовая, небо — вздрагивало, прыгало, лезло на него чёрной, тяжёлой массой. Он
рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное выросло пред ним из тьмы и повеяло на него отчаянием. Он вспомнил, что эта улица почти под прямым углом повёртывает направо, на главную улицу города… Там
люди, там схватят…
Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже
рвался вверх. Двое
людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.
На сердце и нрав Ильи Макаровича синьора Луиза не имела желаемого влияния. Он оставался по-прежнему беспардонно добрым «товарищеским»
человеком, и все его знакомые очень любили его по-прежнему. Анну Михайловну и Дорушку он тоже по-прежнему считал своими первыми друзьями и готов был для них хоть лечь в могилу. Илья Макарович всегда
рвался услужить им, и не было такой услуги, на которую бы он не был готов, хотя бы эта услуга и далеко превосходила все его силы и возможность.
— Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело ясное, что если
люди по собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят. Любя—нельзя друг к другу не
рваться.
Князь между тем
рвался от нетерпения, и ему начинали приходить в голову подозрения, что не удрал ли от него Жуквич; но двери отворились, и тот вошел с своим молодым товарищем. Оба они постарались принять спокойный вид, и молодой
человек по-прежнему уже имел свою гордую осанку. Жуквич сначала отрекомендовал его князю, а потом Оглоблину. Молодой
человек, кланяясь, сгибал только немного голову на своей длинной шее.
Произошла страшная суматоха; каждую минуту снасть могла
порваться и разом изувечить несколько
человек.
Молодой
человек побледнел как смерть,
рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.
Подходило дело к весне. В Петербурге хотя еще и не ощущалось ее приближения, но
люди, чуткие к жизни природы, начинали уже
порываться вдаль, кто под родные сельские липы, кто к чужим краям. «Прислуга» моя донесла мне, что Роман Прокофьич тоже собирается за границу, а потом вскоре он и сам как-то удостоил меня своим посещением.
Кучки по четыре
человека расходились вправо и влево, растянулись в длинную цепь и разом исчезли в кустах, кроме одного, который вдруг
рванулся всем телом, поднял руки и тяжело рухнулся на землю.
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот Цезарь — бесконечный дух, живущий в груди
человека; в ту минуту, как отчаяние готово вступить в права свои, он встрепенулся; дух найдется в этом мире: это его родина, та, к которой он стремился и звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний мир (нем.).], к которому он
рвался из тесной груди; еще шаг — и мир начинает возвращаться, но он не чужой уже: наука дает на него инвеституру.
Вот пришёл я в некий грязный ад: в лощине, между гор, покрытых изрубленным лесом, припали на земле корпуса; над крышами у них пламя кверху
рвётся, высунулись в небо длинные трубы, отовсюду сочится пар и дым, земля сажей испачкана, молот гулко ухает; грохот, визг и дикий скрип сотрясают дымный воздух. Всюду железо, дрова, кирпич, дым, пар, вонь, и в этой ямине, полной всякой тяжкой всячины, мелькают
люди, чёрные, как головни.
Люди, всходившие наверх, рассказали то же. Ильич висел на балке, в одной рубахе и портках, на той самой веревке, которую он снял с люльки. Шапка его, вывернутая, лежала тут же. Армяк и шуба были сняты и порядком сложены подле. Ноги доставали до земли, но признаков жизни уже не было. Акулина пришла в себя и
рванулась опять на лестницу; но ее не пустили.
«Что ты, что ты, дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому
человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую сторону свезем, там на руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то жизнь, почитай, все из Сибири в Расею
рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле помереть, а не на этом острову проклятом…»
Толпа за Степаном росла. Он ехал не торопясь, конь
порывался и играл под ним, пугаясь шума и толкотни, но Степан сдерживал его и, казалось, не обращал внимания на все происходившее. Мне показалось, что он действительно несколько пьян. Я заметил, что в толпе было больше всего татар. Слобожане и якуты, наоборот, скрывались в юрты. Степан испытывал еще раз участь героя, оставляемого в трудную минуту теми самыми
людьми, которые всего больше ему удивлялись. Сергей тоже с замешательством почесался…
Федор
рвался и бился, как бешеный зверь, но толпа, без вражды и гнева, но с молчаливым испугом настойчиво боролась с одним
человеком.
Не спал и молодой
человек. Лежа под открытым окном — это было его любимое место, — заложив руки за голову, он задумчиво следил за читавшим. Когда бродяга углублялся в книгу и лицо его становилось спокойнее, на лице молодого
человека тоже выступало спокойное удовлетворение, когда же лоб бродяги сводился морщинами и глаза мутились от налегавшего на его мысли тумана, молодой
человек беспокоился, приподымался с подушки, как будто
порываясь вмешаться в тяжелую работу.
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся
людямв квартирное тихо
стоглазое зарево
рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Софья Михайловна(с рыданием в голосе). Нет, вы хорошо сделали, что сказали мне! Вы, как честный
человек, должны были это сказать! Я сама замечала: он постоянно куда-то
рвется от меня, куда-то все ему надо… Говорите, изменяет он мне или нет?
— Так. Пре-красно. Продолжайте, молодой
человек, в том же духе, — произнес Завалишин, язвительно кривя губы. — Чудесные полемические приемы, доктор, не правда ли? Воскресенский и сам чувствовал в душе, что он говорит неясно, грубо и сбивчиво. Но он уже не мог остановиться. В голове у него было странное ощущение пустоты и холода, но зато ноги и руки стали тяжелыми и вялыми, а сердце упало куда-то глубоко вниз и там трепетало и
рвалось от частых ударов.
Молодой
человек отступил и с недоумением посмотрел на дикую лошадь, которая вся дрожала как лист, храпела от злости и дико поводила налившимися кровью глазами, поминутно оседая на задние ноги и приподымая передние, словно собираясь
рвануться на воздух и унесть вместе с собою обоих вожатых своих.
Обезьяна сидела на дереве и смотрела. Когда
человек лег спать, обезьяна села верхом на дереве и хотела то же делать; но когда она вынула клин, дерево сжалось и прищемило ей хвост. Она стала
рваться и кричать.
Человек проснулся, прибил обезьяну и привязал на веревку.
Но по всему видно было, что отец Яков не из-за списочка пришел. Вся его фигура выражала сильное смущение, но в то же время на лице была написана решимость, как у
человека, внезапно озаренного идеей. Он
порывался сказать что-то важное, крайне нужное и силился теперь побороть свою робость.
Теперь уже не строит
человек мечтательных планов, не
рвется на невозможные подвиги, не стремится охватить собою весь мир.
Так и
рвется, так и наскакивает на него Аксинья Захаровна. Полымем пышет лицо, разгорается сердце, и порывает старушку костлявыми перстами вцепиться в распухшее багровое лицо родимого братца… А когда-то так любовно она водилась с Микешенькой, когда-то любила его больше всего на свете, когда-то певала ему колыбельные песенки, суля в золоте ходить,
людям серебро дарить…
Хвалынцев от сильного волнения не мог выговорить ни слова и, только взглядом и жестами показывая на окровавленного
человека, все
порывался к нему.