Неточные совпадения
Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о переезде ли
на новую квартиру, приняться ли сводить
счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все
лежал, ворочаясь с боку
на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, Боже мой! Трогает жизнь, везде достает».
В один такой час хандры он
лежал с сигарой
на кушетке в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем,
счеты.
На большом круглом столе
лежали счеты, реестры, за которыми мы и застали эконома.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца
на прочном основании. К тому же у нее в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов
лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес,
счет и мера.
Тогда я подумал, что глядеть не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут
лежать на том месте, где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц». Так как главное было сделано, то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну за другой и загибая пальцы. При этом я сбился в
счете и прибавил
на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев
на условленном месте не было…
Сердце у него радовалось. И когда всё-таки взяли его, он
на суде смеялся и хвалился, что деньги у толстопузого дурно
лежали, он и
счета им не знал, а я их в ход пустил, ими добрым людям помогал.
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за
счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз
лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы
на люди да и крикнул...
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал
на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение
на целость его; около него, по бортику блюда,
лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши,
на мирской
счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться;
на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
— Вестимо нужно, да взять-то негде: не всё же
на барский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать к вашему сиятельству за всяким добром
на барский двор кланяться, какие мы крестьяне будем? А коли милость ваша
на то будет,
на счет дубовых макушек, чтò
на господском гумне так, без дела
лежат, — сказал он кланяясь и переминаясь с ноги
на ногу: — так, може, я, которые подменю, которые поурежу и из старого как-нибудь соорудую.
На полу, около стола,
лежали кипы бумаг, книг и
счетов.
Опять Арефа очутился в узилище, — это было четвертое по
счету. Томился он в затворе монастырском у игумена Моисея, потом сидел в Усторожье у воеводы Полуекта Степаныча, потом
на Баламутском заводе, а теперь попал в рудниковую тюрьму. И все напрасно… Любя господь наказует, и нужно любя терпеть. Очень уж больно дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого не оставили. Прилег Арефа
на соломку, сотворил молитву и восплакал.
Лежит, молится и плачет.
— Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! — начал было Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не ответил. Он
лежал, то злясь
на сестру, то сводя в уме своем
счеты с Исаем Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг
на друга.
Полицейский тихо покачивался
на носилках, уставившись в ясное и жаркое небо стеклянными глазами из-под искривлённых век. Григорий смотрел
на него с тупым ужасом в сердце: третьего дня он этого полицейского видел
на посту и даже ругнул его, проходя мимо, — у них были маленькие
счёты между собой. А теперь вот этот человек, такой здоровяк и злючка,
лежит мёртвый, обезображенный, скорченный судорогами.
— Смертью все смирилось, — продолжал Пантелей. — Мир да покой и вечное поминание!.. Смерть все мирит… Когда Господь повелит грешному телу идти в гробную тесноту,
лежать в холодке, в темном уголке, под дерновым одеялом, а вольную душеньку выпустит
на свой Божий простор — престают тогда все
счеты с людьми, что вживе остались… Смерть все кроет, Алексеюшка, все…
В восемь лет изменилось многое… Граф Карнеев, не перестававший питать ко мне самую искреннюю дружбу, уже окончательно спился. Усадьба его, давшая место драме, ушла от него в руки жены и Пшехоцкого. Он теперь беден и живет
на мой
счет. Иногда, под вечер,
лежа у меня в номере
на диване, он любит вспомнить былое.
Валентин Валентинович снимал сюртук, стоя у облезлого письменного стола,
на котором, кроме чернильницы,
лежали только
счеты и календарь.
На его обязанности
лежало заботиться, чтобы
на текущем
счету Александру Яковлевны Гариновой в банкирской конторе Волков с сыновьями значилась всегда солидная цифра; об экстренных же суммах, необходимых ей, она сообщала ему лично, вызывая его к себе коротенькою запискою.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро,
на котором
лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
Ей решительно было все равно, что думали в Старом Городе об Омнепотенском; она не входила в разбор, почему самые красные речи комиссара Данилки все в одно слово называли прямо брехнею, и она даже не выразила ни сочувствия, ни осуждения поступку соборного дьякона Ахиллы Десницына, заключавшемуся в том, что этот дьякон, столько же отличавшийся громовым голосом, сколько непомерною силою и решительностью, наслышась о неуважительных отзывах комиссара Данилки
на счет церковных обрядов, пришел однажды среди белого дня
на площадку, где собирались
лежать нерачители, и всенародно избил его здесь по голове палкою.