Неточные совпадения
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались
на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров
лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы.
Было за полдень давно. Над городом
лежало оцепенение покоя, штиль
на суше, какой бывает
на море штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая
на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза,
сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми
лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами
на обе.
За ширмами,
на постели, среди подушек,
лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и
сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
Батавия
лежит на сутки езды отсюда
сухим путем.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине
лежало множество
сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они
лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все
на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Печка истопилась, согрелась, чай был заварен и paзлит по стаканам и кружкам и забелен молоком, были выложены баранки, свежий ситный и пшеничный хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. Все подвинулись к месту
на нарах, заменяющему стол, и пили, ели и разговаривали. Ранцева сидела
на ящике, разливая чай. Вокруг нее столпились все остальные, кроме Крыльцова, который, сняв мокрый полушубок и завернувшись в
сухой плед,
лежал на своем месте и разговаривал с Нехлюдовым.
Оспа оставила неизгладимые следы
на его лице,
сухом и желтоватом, с неприятным медным отблеском; иссиня-черные длинные волосы
лежали сзади кольцами
на воротнике, спереди закручивались в ухарские виски; небольшие опухшие глазки глядели — и только;
на верхней губе торчало несколько волосков.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная
сухая теплынь, и еще долго было ей
лежать мягким пологом
на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам;
на самом дне,
сухом и желтом, как медь,
лежат огромные плиты глинистого камня.
Меня эта картина очень заинтересовала. Я подошел ближе и стал наблюдать.
На колоднике
лежали сухие грибки, корешки и орехи. Та к как ни грибов, ни кедровых орехов в лесу еще не было, то, очевидно, бурундук вытащил их из своей норки. Но зачем? Тогда я вспомнил рассказы Дерсу о том, что бурундук делает большие запасы продовольствия, которых ему хватает иногда
на 2 года. Чтобы продукты не испортились, он время от времени выносит их наружу и
сушит, а к вечеру уносит обратно в свою норку.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы сидели у костра, пили чай и разговаривали между собой.
Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума ветер казался сильнее, чем он был
на самом деле.
На небе
лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
Я поспешно вылез наружу и невольно закрыл глаза рукой. Кругом все белело от снега. Воздух был свежий, прозрачный. Морозило. По небу плыли разорванные облака; кое-где виднелось синее небо. Хотя кругом было еще хмуро и сумрачно, но уже чувствовалось, что скоро выглянет солнце. Прибитая снегом трава
лежала полосами. Дерсу собрал немного
сухой ветоши, развел небольшой огонек и
сушил на нем мои обутки.
С обеих сторон,
на уступах, рос виноград; солнце только что село, и алый тонкий свет
лежал на зеленых лозах,
на высоких тычинках,
на сухой земле, усеянной сплошь крупным и мелким плитняком, и
на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми окошками, стоявшего
на самом верху горы, по которой мы взбирались.
Когда карета Хлудова в девять часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов
лежал на подушках в своем цилиндре уже без признаков жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный,
сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы, живя незаметно.
На одной
лежит каторжный из Дуэ, с перерезанным горлом; рана в полвершка длины,
сухая, зияющая; слышно, как сипит воздух.
Почва здесь — вершковый слой перегноя, а подпочва — галька, которая в жаркие дни нагревается так сильно, что
сушит корни растений, а в дождливую пору не пропускает влаги, так как
лежит на глине; от этого корни гниют.
Гнездо бывает свито незатейливо: это просто круглая ямка
на земле, слегка устланная
сухою травою; два огромные длинные яйца, похожие фигурою
на куличьи, зеленовато-пепельного цвета, испещренные крупными темно-коричневыми крапинками,
лежат ничем не окруженные и не покрытые.
В это мгновение у ног моих шевельнулся
сухой листик, другой, третий… Я наклонился и увидел двух муравьев — черного и рыжего, сцепившихся челюстями и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная
лежала в стороне. Муравьи нападали друг
на друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они оба во что бы то ни стало хотят друг друга уничтожить.
В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что
на большом столе
лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами
на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и
сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.
Зашли в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали в деревенском трактире; потом лазали
на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали в ладоши, глядя, как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу, невидимый для них, человек не выбранил их звонким и сильным голосом; потом
лежали, раскинувшись,
на коротком
сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом пили пиво в другом трактире, потом бегали взапуски, прыгали
на пари: кто дальше?
Все убранство в нем хоть было довольно небогатое, но прочное, чисто содержимое и явно носящее
на себе аптекарский характер: в нескольких витринах пестрели искусно высушенные растения разных стран и по преимуществу те, которые употреблялись для лекарств;
на окнах
лежали стеклянные трубочки и стояла лампа Берцелиуса [Лампа Берцелиуса — спиртовая лампа с двойным током воздуха.], а также виднелись паяльная трубка и четвероугольный кусок угля, предназначенные, вероятно, для
сухого анализа, наконец, тут же валялась фарфоровая воронка с воткнутою в нее пропускною бумагою; сверх того,
на одном покойном кресле
лежал кот с полузакрытыми, гноящимися глазами.
На широкой поляне, окруженной древними дубами и непроходимым ломом, стояло несколько земляных куреней; а между ними
на опрокинутых пнях,
на вывороченных корнях,
на кучах сена и
сухих листьев
лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах.
Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело
на бледном, усталом небе.
Сухие листья
на темной земле покорные
лежали, мертвые.
Связка
сухих ветвей
лежала на руке девочки и, свесившись немного набок, обнажала полное загорелое плечико, привлекательно круглившееся
на складках белой рубашки, которая прикрывала только до колен ее тоненькие быстрые ножки.
Раиса взяла его
на руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова
лежала на розовом плече её, тёмные,
сухие ноги вяло болтались, путаясь в белых юбках.
Мы перешли с ним через мосточки
на первый остров, где стояла летняя кухня и
лежали широкие лубки,
на которых
сушили мытую пшеницу.
— Так… Ох, боже мой, боже мой… — вздохнул Самойленко; он осторожно потянул со стола запыленную книгу,
на которой
лежала мертвая
сухая фаланга, и сказал: — Однако! Представь, идет по своим делам какой-нибудь зелененький жучок и вдруг по дороге встречает такую анафему. Воображаю, какой ужас!
И вдруг, точно сломавшись, упал головою
на плечо к сыну. Был он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая,
сухая голова беленьким комочком
лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей — пушистые белые волосы, а он — арестантский халат.
На обшитых кружевом подушках
лежала какая-то
сухая, темного цвета кукла с острым носом и взъерошенными седыми бровями…
И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, — забота о чистоте его
лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок человек предо мною был один. У него седые виски, острая бородка,
сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький, точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз.
Гаврила рванулся раз, два, — другая рука Челкаша змеей обвилась вокруг него… Треск разрываемой рубахи — и Гаврила
лежал на песке, безумно вытаращив глаза, цапаясь пальцами рук за воздух и взмахивая ногами. Челкаш, прямой,
сухой, хищный, зло оскалив зубы, смеялся дробным, едким смехом, и его усы нервно прыгали
на угловатом, остром лице. Никогда за всю жизнь его не били так больно, и никогда он не был так озлоблен.
Из-под печки пахнет мышами, горелым мочалом,
сухой пылью. Грязные стены дышат
на нас теплой сыростью, грязный, истоптанный пол прогнил,
лежат на нем полосы лунного света, освещая черные щели. Стекла окон густо засижены мухами, но кажется, что мухи засидели самое небо. Душно, тесно и несмываемо грязно все.
Восемнадцать носов сонно и уныло качаются над столом, лица людей мало отличны одно от другого,
на всех
лежит одинаковое выражение сердитой усталости. Тяжко бухает железный рычаг мялки, — мой сменщик мнет тесто. Это очень тяжелая работа — вымесить семипудовую массу так, чтоб она стала крутой и упругой, подобно резине, и чтоб в ней не было ни одного катышка
сухой, непромешанной муки. А сделать это нужно быстро, самое большое — в полчаса.
Тогда откуда-то из-за цепи вскачь подлетели запряженные в одну лошадь простые навозные дровни,
на которых
лежала куча
сухой ржавой соломы.
И выкрикивал сирота-мальчуган это «горе, горе крепким» над пустынным болотом, и мнилось ему, что ветер возьмет и понесет слова Исаии и отнесет туда, где виденные Иезекиилем «
сухие кости»
лежат, не шевелятся; не нарастает
на них живая плоть, и не оживает в груди истлевшее сердце.
Он был в военной шинели, рука
лежала на перевязке, челюсть и ухо были подвязаны,
сухие посиневшие губы и белая бледность свидетельствовали о лихорадке и потере крови.
Две ночи, благодарение Богу, были теплые; я даже чувствовал,
лежа на скамейке, как от каменных плит тротуара, нагревшихся за день, исходит
сухой жар.
Он
лежал на хорах
на сухом кафтане, который подостлала ему старуха. Агафья вынимала хлебы из печи.
Мы еще раз напились перед сном чаю, запасли хвороста и
сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган.
Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с моим дядей был случай…» Но догорел огонь
на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.
И пошел наш Никифор
на сухом берегу рыбу ловить: день в кабаке: а ночь по клетям, — что плохо
лежит, то добыча ему.
*
На заре, заре
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы
сушили день.
Пуля входит в грудь,
Как пчелы ужал.
Наш отряд тогда
Впереди бежал.
За лощиной пруд,
А за прудом лог.
Коммунар ничком
В землю носом лег.
Мы вперед, вперед!
Враг назад, назад!
Мертвецы пусть так
Под дождем
лежат.
Спите, храбрые,
С отзвучавшим ртом!
Мы придем вас всех
Хоронить потом.
— Погляжу я
на Патапа Максимыча, — сказала Марфа Михайловна. — И весел кажется и разговорчив, а у него что-то
на душе
лежит. Горе ль его крушит, али забота
сушит?..
Я побежал к нему. Чжан-Бао стоял около другого
сухого дерева, имеющего вид толстого пня с двумя наростами. Верхняя часть ствола его
лежала на земле. Я тотчас узнал березу Эрмаиа.
Мы приехали в городок Борзну,
на который теперь более тоже не
лежит главный путь к Киеву. Эта Борзна — до жалости ничтожный и маленький городок, при первом взгляде
на который становится понятен крайний предел того, до чего может быть мелка жизнь и глубока отчаянная скука. Не тоска — чувство тяжелое, но живое, сочное и неподвижное, имеющее свои фазы и переходы, — а
сухая скука, раздражающая человека и побуждающая его делать то, чего бы он ни за что не хотел сделать.
И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился
на веки раненой девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно
лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого моря мягкого душистого сена, совершенно
сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее, завела глаза.
Митрыч
лежал на животе и жевал
сухую былинку.
У Елизаветы Алексеевны была мигрень. Осунувшаяся, с злым и страдающим лицом, она
лежала на кровати, сжав руками виски. Лицо ее стало еще бледнее, лоб был холодный и
сухой. Александра Михайловна тихонько закрыла дверь; она с первого взгляда научилась узнавать об этих страшных болях, доводивших Елизавету Алексеевну почти до помешательства.
Она могла уже по целым дням и вечерам
лежать на диване, ничего не делая, не читая, а только думая, причем лицо ее принимало холодное,
сухое выражение, какое бывает у людей односторонних, сильно верующих; она стала отказываться от удобств, доставляемых прислугой: сама за собой убирала, выносила, сама чистила полусапожки и платье.
По дорогам
лежит неподвижно
на палец
сухая пыль и поднимается густым облаком, уносимым то вправо, то влево случайным слабым дуновением.