Неточные совпадения
Городничий (
в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду
в деньгах или
в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить
в Сибирь.
Что скажешь? а?
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно,
что значит человек!
В жисть не был
в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович,
кто он такой
в рассуждении чина?
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас
в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле,
кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит,
что в ней правда и
что неправда.
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет,
что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки
в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русского…
О сеятель! приди!..
В воротах с ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам
кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По всей спине дворового
Был нарисован лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока Пахом догадливый
Загадки не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет голову
Да и гуляет так...
Крестьяне рассмеялися
И рассказали барину,
Каков мужик Яким.
Яким, старик убогонький,
Живал когда-то
в Питере,
Да угодил
в тюрьму:
С купцом тягаться вздумалось!
Как липочка ободранный,
Вернулся он на родину
И за соху взялся.
С тех пор лет тридцать жарится
На полосе под солнышком,
Под бороной спасается
От частого дождя,
Живет — с сохою возится,
А смерть придет Якимушке —
Как
ком земли отвалится,
Что на сохе присох…
Прилетела
в дом
Сизым голубем…
Поклонился мне
Свекор-батюшка,
Поклонилася
Мать-свекровушка,
Деверья, зятья
Поклонилися,
Поклонилися,
Повинилися!
Вы садитесь-ка,
Вы не кланяйтесь,
Вы послушайте.
Что скажу я вам:
Тому кланяться,
Кто сильней меня, —
Кто добрей меня,
Тому славу петь.
Кому славу петь?
Губернаторше!
Доброй душеньке
Александровне!
Г-жа Простакова. Батюшка мой! Да
что за радость и выучиться? Мы это видим своими глазами
в нашем краю.
Кто посмышленее, того свои же братья тотчас выберут еще
в какую-нибудь должность.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то,
что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете быть возможно.
Стародум. Богату! А
кто богат? Да ведаешь ли ты,
что для прихотей одного человека всей Сибири мало! Друг мой! Все состоит
в воображении. Последуй природе, никогда не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не будешь.
Правдин. А
кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то,
что вселило
в душу мою истинное к нему почтение.
Что называют
в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда душа его чувствовала нет.
Скотинин. Я проходил мимо вас. Услышал,
что меня кличут, я и откликнулся. У меня такой обычай:
кто вскрикнет — Скотинин! А я ему: я!
Что вы, братцы, и заправду? Я сам служивал
в гвардии и отставлен капралом. Бывало, на съезжей
в перекличке как закричат: Тарас Скотинин! А я во все горло: я!
Скотинин.
Кого? За
что?
В день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица, для такого праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу. Не будь я Тарас Скотинин, если у меня не всякая вина виновата. У меня
в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за
что ж ты так прогневалась?
Стародум(приметя всех смятение).
Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься
в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне,
что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный,
кто б он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за
кого хочешь.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на
кого не бил челом, а всякий убыток,
чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы
в воду.
В сей крайности спрашиваю я себя: ежели
кому из бродяг сих случится оступиться или
в пропасть впасть,
что их от такового падения остережет?
—
Что же! пущай дурья порода натешится! — говорил он себе
в утешение, —
кому от того убыток!
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать,
что"как-никак, а придется
в поле с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и
в ответ на его предложение утроили усердие.
Как истинный администратор он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем,
что первый
в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как попало и часто даже совсем не тех,
кого следовало.
Так, например, наверное обнаружилось бы,
что происхождение этой легенды чисто административное и
что Баба-яга была не
кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения
в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
У
кого осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась радость,
что уцелел квас и вчерашний каравай хлеба; у
кого каким-то чудом пожар обошел клевушок,
в котором была заперта буренушка.
Долго раздумывал он,
кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании,
что он «
в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое
кому дело до того,
что градоначальник спит на леднике, а не
в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться,
что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на
ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным,
что это"громадное", это"всепокоряющее" — не
что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
— И с
чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело
в голову взбрело? и
кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
Оказалось на поверку,
что «человечек» — не
кто иной, как отставной приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой руки», каковому трясению состояла причина
в напитках.
— Ежели есть на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (о
чем и
в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с
чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и
кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми
в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
В ту же ночь
в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить
в самом начале. Сгорел только архив,
в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение
в поджоге, и пало оно не на
кого другого, а на Митьку. Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то,
что говорил хульные слова, а слова те
в том состояли,
что"всем-де людям
в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем,
кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Он не верит и
в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает,
что я не брошу сына, не могу бросить сына,
что без сына не может быть для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но
что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает,
что я не
в силах буду сделать этого».
Само собою разумеется,
что он не говорил ни с
кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и
в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
«Откуда взял я это? Разумом,
что ли, дошел я до того,
что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это
в детстве, и я радостно поверил, потому
что мне сказали то,
что было у меня
в душе. А
кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому
что это неразумно».
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был
в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех,
кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят
в комнату к людям, от которых только
что вышли.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала
в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:
кто это четверней
в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я
в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
Но хорошо было говорить так тем, у
кого не было дочерей; а княгиня понимала,
что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться
в того,
кто не захочет жениться, или
в того,
кто не годится
в мужья.
И у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел,
что его ждали,
что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все, с
кем он имел дело
в эти дни.
— Ну, я очень рад был,
что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив,
что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим,
что народ пьет; не знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть
в праздник, но…
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман,
в роде того,
что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная….
Кто не прошел через это?
— Но
в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о
чем он говорил, —
в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы —
кто стоит на высшей степени развития?
Кто будет национализовать один другого? Мы видим,
что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный
в своей сфере, — говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то,
кто обвинял его и говорил,
что его нельзя любить. Но
что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
Он почувствовал,
что ему не выдержать того всеобщего напора презрения и ожесточения, которые он ясно видел на лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения,
кого он встречал
в эти два дня.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь
в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу,
кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того,
чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Да, да, — отвернувшись и глядя
в открытое окно, сказала Анна. — Но я не была виновата. И
кто виноват?
Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете,
что война необходима? Прекрасно.
Кто проповедует войну, —
в особый, передовой легион и на штурм,
в атаку, впереди всех!»
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь,
в эту минуту, он знал,
что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал
в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К
кому же ему было обращаться, как не к Тому,
в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Она смотрела так просто, так весело,
что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни
в звуках, ни
в смысле ее слов.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал
в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал,
кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему,
что завтра охотники пойдут
в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.