Неточные совпадения
«Дерзай!» — за ними слышится
Дьячково слово; сын его
Григорий, крестник старосты,
Подходит к землякам.
«Хошь водки?» — Пил достаточно.
Что тут у вас случилося?
Как в воду вы опущены?.. —
«Мы?.. что ты?..» Насторожились,
Влас положил
на крестника
Широкую
ладонь.
— Однако и он, бедняжка, весь в поту, — шопотом сказала Кити, ощупывая ребенка. — Вы почему же думаете, что он узнает? — прибавила она, косясь
на плутовски,
как ей казалось, смотревшие из-под надвинувшегося чепчика глаза ребенка,
на равномерно отдувавшиеся щечки и
на его ручку с красною
ладонью, которою он выделывал кругообразные движения.
Он вспомнил,
как он поцеловал эту руку и
как потом рассматривал сходящиеся черты
на розовой
ладони.
— «Лети-ка, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола увидел,
как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в
ладони. У меня глаз,
как у орла. И я полетел; я так дышал
на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня
на берегу?
Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих рук; здесь ухаживали, ляпая по спине
ладонью и толкаясь,
как на базаре.
Он облокотился
на колена и,
как в клещах, стиснул себе
ладонями голову.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей
на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже
на целую
ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И
как мог,
как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Человек остановился
на пороге, посмотрел молча
на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь
как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом
ладонь к щеке, а голову скривил
на сторону, чтоб уж совершенно походить
на бабу.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а
на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли,
как масло, голые спины, плечи женщин, трещали
ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел
на пыльный диван, погладил
ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами
как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос —
как вы думаете: кто человек
на земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что
на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв
ладонями кружку чая, он сказал...
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени,
как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал,
как он поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала уши и виски его
ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Клим взглянул
на Инокова сердито, уверенный, что снова,
как пред пушкой, должен будет почувствовать себя дураком. Но лицо Инокова светилось хмельной радостью, он неистово хлопал
ладонями и бормотал...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил,
как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие
ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
— Товарищи! — командовал, приложив
ладони ко рту,
как рупор, гривастый, похожий
на протодьякона, одетый в синюю блузу с разорванным воротом. — По пяти в ряд!
Самгин швырнул газету
на пол, закрыл глаза, и тотчас перед ним возникла картина ночного кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь это были уже не тени, а люди, одетые так же,
как он, — кружились они медленно и не задевая его; было очень неприятно видеть, что они — без лиц,
на месте лица у каждого было что-то, похожее
на ладонь, — они казались троерукими. Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял
на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова,
каким видел его в Москве,
на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая
на ладони серебряные монеты;
на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз
на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Чувствовать себя необыкновенным,
каким он никогда не был, Климу мешал Иноков. В коротких перерывах между сказами Федосовой, когда она, отдыхая, облизывая темные губы кончиком языка, поглаживала кривой бок, дергала концы головного платочка, завязанного под ее подбородком, похожим
на шляпку гриба, когда она, покачиваясь вбок, улыбалась и кивала головой восторженно кричавшему народу, — в эти минуты Иноков разбивал настроение Клима, неистово хлопая
ладонями и крича рыдающим голосом...
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя,
как люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг
на друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул
ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же,
как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся
на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову
ладонями.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же,
как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под
ладони и закричал...
Кутузов встал, вынул из кармана толстые,
как луковица, серебряные часы, взглянул
на них, взвесил
на ладони.
Седой военный ловко подбросил Дуняшу
на ступеньки вагона, и вместе с этим он
как бы толкнул вагон, — провожатые хлопали
ладонями, Дуняша бросала им цветы.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать
на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета.
На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро и просто,
как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное
на этом куске улицы.
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и
на седую голову. Люди вставали с пола, поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо
ладонями, бросился
на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали,
как бы стремясь оторваться от пола.
И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в памяти неприятным пятном и,
как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из матросов парохода, то в приказчика
на пристани пыльной Самары, в пассажира третьего класса, который, сидя
на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех
на коренные зубы, ударит
ладонью снизу по челюсти, и — орех расколот.
Шаги людей
на улице стали
как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар.
На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными
ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему
на щеки.
— Кухарка тут не поможет, а надобно место собраний переменить, — сказал Дьякон и почему-то посмотрел
на хозяйку из-под
ладони,
как смотрят
на предмет отдаленный и неясный.
— Это похоже
на фразу из офицерской песни, — неопределенно сказал Макаров, крепко провел
ладонями по лицу и тряхнул головою.
На лице его явилось недоумевающее, сконфуженное выражение, он
как будто задремал
на минуту, потом очнулся, разбуженный толчком и очень смущенный тем, что задремал.
— Хотела встать и упала, — заговорила она слабеньким голосом, из глаз ее текли слезы, губы дрожали. Самгин поднял ее, уложил
на постель, сел рядом и, поглаживая
ладонь ее, старался не смотреть в лицо ее, детски трогательное и
как будто виноватое.
Сидя за столом, поддерживая голову
ладонью, Самгин смотрел,
как по зеленому сукну стелются голубые струйки дыма папиросы, если дохнуть
на них — они исчезают. Его думы ползли одна за другой так же,
как этот легкий дымок, и так же быстро исчезали, когда над ними являлись мысли другого порядка.
Подскочив
на стуле, Диомидов так сильно хлопнул по столу
ладонью, что Лидия вздрогнула, узенькая спина ее выпрямилась, а плечи подались вперед так,
как будто она пыталась сложить плечо с плечом, закрыться, точно книга.
Рядом с Климом Ивановичем покачивался
на стуле длинный, тощий, гениально растрепанный литератор Орлов, «последний классик народничества»,
как он сам определил себя в анкете «Биржевых ведомостей». Глуховатым баском, поглаживая
ладонью свое колено и дирижируя папиросой, он рассказывал молодой, скромно одетой и некрасивой актрисе
на комические роли...
— Ты — глуп, Дронов, — возразил Тагильский,
как будто трезвея, и, ударяя
ладонью по ручке кресла, продолжал: — Если рядом со средневековым процессом об убийстве евреями воришки Ющинского, убитого наверняка воровкой Чеберяковой, поставить
на суде дело по убийству Зотовой и привлечь к нему сначала в качестве свидетеля прокурора, зятя губернатора, — р-ручаюсь, что означенный свидетель превратился бы в обвиняемого…
Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто в этом роде. Он лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой
ладонью. В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, — желтая кисточка огня свечи
на столе
как будто замерзла.
И тотчас,
как будто куча стружек, вспыхнул спор. Лютов, подскакивая
на стуле, хлопал
ладонью по столу, визжал, дьякон хладнокровно давил его крики тяжелыми словами. Разравнивая ножом соль по хлебу, он спрашивал...
Тут Вера Петровна, держа голову прямо и неподвижно,
как слепая, сообщила ему об аресте Дмитрия. Клим нашел, что вышло это у нее неуместно и даже
как будто вызывающе. Варавка поднял бороду
на ладонь, посмотрел
на нее и сдул с
ладони.
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький,
как цыпленок, уютно лежал
на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову
на шерстяную грудь его, гладил
ладонью лайковые щеки отца, тугие,
как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка
на уроке закона божия?
Вспомнил,
как, положив руку
на грудь ее, он был обескуражен ее спокойным и смешным вопросом: «Что вас там интересует?» Вспомнил,
как в другой раз она сама неожиданно взяла его руку и, посмотрев
на ладонь, сказала...
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу
на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя,
как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала,
как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти
на стол, опираясь скулами
на ладони, она спрашивала Судакова...
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая
ладонь плавала в нем,
как небольшой лещ.
Это было его первое слово. До этого он сидел молча, поставив локти
на стол, сжав виски
ладонями, и смотрел
на Маракуева, щурясь,
как на яркий свет.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько с испугом,
как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил
ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже
как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Опираясь локтями
на стол, поддерживая
ладонью подбородок, он протянул над столом левую руку с бокалом вина в ней, и бесцветные глаза его смотрели в лицо Самгина нехорошо,
как будто вызывающе. В его звонком голосе звучали едкие, задорные ноты.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно,
как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал
ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи
на спинку стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил...
В одну минуту,
как будто по волшебству, все исчезло. Он не успел уловить,
как и куда пропали девушка и девчонка: воробьи, мимо его носа, проворно и дружно махнули
на кровлю. Голуби, похлопывая крыльями, точно
ладонями, врассыпную кружились над его головой,
как слепые.
— Да,
как cousin! Но чего бы не сделал я, — говорил он, глядя
на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту
ладонь иначе… вот так…
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел
на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал
ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем
как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но
как бы куда-то
на воздух.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу
на кровати, локтями в колена, а
ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером
на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще,
как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Веревкин сидел
на низеньком диванчике, положив свою громадную голову в
ладони рук
как вещь, совершенно для него лишнюю.