Неточные совпадения
Волшебный
мир,
в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся — и
исчез.
Но, не слушая или не слыша возражений, толстовец искусно — как находил Клим — изображал жуткую картину: безграничная, безмолвная тьма,
в ней, золотыми червячками, дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и
исчезают миры.
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да
в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска
в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором,
в саду, мгновенно выскочит и
в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также
исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Это пророческое мессианское сознание не
исчезает в христианском
мире, но претворяется и преображается.
Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись,
в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас
исчезнет необходимый минус и начнется во всем
мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться.
Но для человека, не порабощенного этой объективностью, таинственность
мира не
исчезает, она лишь переходит
в другую сферу.
Через некоторое время, однако, он и сам куда-то внезапно уехал. Купленный мальчик
исчез навсегда где-то
в широком неведомом
мире, и дальнейшая судьба его нам осталась неизвестна.
Фока
исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами, а костяшки так и прыгают под его проворными руками… Мало-помалу начинается целая оргия цифр. Весь
мир застилается
в глазах Иудушки словно дымкой; с лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры растут, растут…
А за окном весь
мир представлялся сплошною тьмой, усеянной светлыми окнами. Окна большие и окна маленькие, окна светились внизу, и окна стояли где-то высоко
в небе, окна яркие и веселые, окна чуть видные и будто прижмуренные. Окна вспыхивали и угасали, наконец, ряды окон пролетали мимо, и
в них мелькали, проносились и
исчезали чьи-то фигуры, чьи-то головы, чьи-то едва видные лица…
Но когда ты знаешь наверное, что ты всякую секунду можешь
исчезнуть без малейшей возможности ни для себя, ни для тех, кого ты вовлечешь
в свою ошибку, поправить ее, и знаешь, кроме того, что бы ты ни сделал во внешнем устройстве
мира, все это очень скоро и так же наверно, как и ты сам,
исчезнет, не оставив следа, то очевидно, что не из-за чего тебе рисковать такой страшной ошибкой.
«Скоро всё, что
в мире,
исчезнет, и останутся одни добрые дела».
Прежние сомнения
исчезли из его души; он верил
в свое близкое счастье, и никогда еще
мир не казался ему таким прекрасным, люди такими добрыми, а жизнь такой легкой и радостной.
А главное, почему было так хорошо, и ночь, даже не чувствуемая спящими людьми, была единственной и во всем
мире, во все года его прекраснейшей — это главное было
в Сашиной душе:
исчез холодный стыд бесталанности и бесцельного житья, и закрыла свой беззубый зев пустота — Саша уже целых двадцать четыре часа был тем, каким он рожден быть.
Здесь
исчезает житейская нравственность: ты создаешь себе новую
в своем новом
мире и
в нем чувствуешь свою правоту, достоинство или ничтожество и ложь по-своему, независимо от жизни.
Тут и конец твоей памяти на земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя — ни слезы, ни вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда
в целом
мире не придет к тебе; имя твое
исчезнет с лица земли — так, как бы совсем тебя никогда не бывало и не рождалось!
Скоро она
исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил ее учительницей
в одной крымской гимназии, она страдала туберкулезом и говорила обо всем
в мире с беспощадной злобой человека, оскорбленного жизнью.
Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее
в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее
в могилу, но для которого всё же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость
в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей
мира…
Потери видны, приобретений нет; поднимаемся
в какую-то изреженную среду,
в какой-то
мир бесплотных абстракций, важная торжественность кажется суровою холодностью; с каждым шагом уносишься более и более
в это воздушное море — становится страшно просторно, тяжело дышать и безотрадно, берега отдаляются,
исчезают, — с ними
исчезают все образы, навеянные мечтами, с которыми сжилось сердце; ужас объемлет душу: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate!
Я так была отуманена этою, внезапно возбужденною, как мне казалось, любовью ко мне во всех посторонних, этим воздухом изящества, удовольствий и новизны, которым я дышала здесь
в первый раз, так вдруг
исчезло здесь его, подавлявшее меня, моральное влияние, так приятно мне было
в этом
мире не только сравняться с ним, но стать выше его, и за то любить его еще больше и самостоятельнее, чем прежде, что я не могла понять, что неприятного он мог видеть для меня
в светской жизни.
Или
в самом деле — ничего, этот
мир — душа человека,
мир, отравленный ядом незаслуженного страдания, — промелькнул и
исчезнет, оставив
в общем балансе природы одно ничем не вознагражденное, ничем не уравновешенное страдание?..
Алексей Петрович вскочил на ноги и выпрямился во весь рост. Этот довод привел его
в восторг. Такого восторга он никогда еще не испытывал ни от жизненного успеха, ни от женской любви. Восторг этот родился
в сердце, вырвался из него, хлынул горячей, широкой волной, разлился по всем членам, на мгновенье согрел и оживил закоченевшее несчастное существо. Тысячи колоколов торжественно зазвонили. Солнце ослепительно вспыхнуло, осветило весь
мир и
исчезло…
И, наконец, он подал знак рукой,
И тот
исчез быстрей китайской тени.
Проворный, хитрый, с смелою душой,
Он жил у Саши как служебный гений,
Домашний дух (по-русски домовой);
Как Мефистофель, быстрый и послушный,
Он исполнял безмолвно, равнодушно,
Добро и зло. Ему была закон
Лишь воля господина. Ведал он,
Что кроме Саши,
в целом божьем
миреНикто, никто не думал о Зафире.
Какая сладость
в мысли: я отец!
И
в той же мысли сколько муки тайной —
Оставить
в мире след и наконец
Исчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —
Злодеем потому, что жизнь — венец
Терновый, тяжкий, — так по крайней мере
Должны мы рассуждать по нашей вере…
К чему, куда ведет нас жизнь, о том
Не с нашим бедным толковать умом;
Но исключая два-три дня да детство,
Она, бесспорно, скверное наследство.
И всё
исчезнет. Верить я готов,
Что наш безлучный
мир — лишь прах могильный
Другого, — горсть земли,
в борьбе веков
Случайно уцелевшая и сильно
Заброшенная
в вечный круг
миров.
Светилы ей двоюродные братья,
Хоть носят шлейфы огненного платья,
И по сродству имеют
в добрый час
Влиянье благотворное на нас…
А дай сойтись, так заварится каша, —
В кулачки, и… прощай планета наша.
Казалось, наконец, что весь этот
мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами — отрадой сильных
мира сего,
в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который
в свою очередь тотчас
исчезнет и искурится паром к темно-синему небу.
Мой страх
исчез. Мучительно-приятно
С томящей негой жгучая тоска
Во мне
в один оттенок непонятный
Смешалася. Нет
в мире языка
То ощущенье передать; невнятно
Мне слышался как зов издалека,
Мне словно
мир провиделся надзвездный —
И чуялась как будто близость бездны.
— Нет, господин мой, ослушаюсь я твоего веления, не возьму ни меча, ни жезла, ни шапки, ни мантии. Не оставлю я слепых своих братий: я им и свет и пища, и друг и брат. Три года я жил с ними и работал для них, и прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти
в мир к людям: долго стоял я один среди народа, как на каменном столпе, высоко мне было, но одиноко, ожесточилось сердце мое и
исчезла любовь к людям. Отпусти меня.
Удивительно, как я мог не видеть прежде той простой истины, что за этим
миром и нашей жизнью
в нем есть кто-то, что-то, знающее, для чего существует этот
мир и для чего мы
в нем, как
в кипятке пузыри, вскакиваем, лопаемся и
исчезаем.
Искусство обладает даром видеть
мир так, что зло и уродство
исчезают, растворяются
в гармоническом аккорде.
А когда и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и поступил на неправду
в торговых делах, тогда хоть и с самыми великими людьми
мира сего водился, но
исчез, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый, рассеялись…
Личико Дуни вытянулось, заострилось. Здоровый деревенский загар почти
исчез с него. Глаза стали больше, острее. Осмысленнее, сосредоточеннее глядят они теперь на божий
мир. Многому уже научилась
в приюте Дуня.
«Чувство это
исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять
в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило
в нем. Свидание с Пьером было для князя эпохой, с которой началась хотя по внешности и та же самая, но во внутреннем
мире его новая жизнь».
Мир — этот, здешний
мир — был для эллина прекрасен и божествен, боги составляли неотрывную его часть. Столь же неотрывную часть этого чира составлял и человек. Только
в нем,
в здешнем
мире, была для него истинная жизнь. По смерти человек, как таковой,
исчезает, он становится «подобен тени или сну» (Одисс. XI. 207). Нет и намека на жизнь
в уныло-туманном царстве Аида...
Начало вечной любви, жившее лишь
в мире чистой мысли, не коренившееся
в жизни,
исчезает под дыханием действительности.
«Высочайшая минута» проходит. Возвращается ненавистное время — призрачная, но неотрывно-цепкая форма нашего сознания. Вечность превращается
в жалкие пять секунд, высшая гармония жизни
исчезает,
мир снова темнеет и разваливается на хаотические, разъединенные частички. Наступает другая вечность — холодная и унылая «вечность на аршине пространства». И угрюмое время сосредоточенно отмеривает секунды, часы, дни и годы этой летаргической вечности.
В определенное время темные, чудовищные силы растерзывали на части прекрасного бога, он умирал
в муках и
исчезал в подземном
мире.
Нет разницы
в том, что я
исчезаю для
мира и что
мир исчезает для меня.
Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что соединявшее все мои сознания
в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое
исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к
миру, составляющее именно меня, особенного меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей жизни.
Сделалось то, что доступное моему наблюдению
в пространстве и времени проявление его отношения к
миру исчезло из моих глаз и ничего не осталось.
Пускай мутный сумрак души, пускай ночные ужасы и денная тоска. Зато
в полумертвом сумраке — слепяще-яркие, испепеляющие душу вспышки. Перенасыщенная мука, недозволенное счастье.
Исчезает время и
мир. И отлетают заслоняющие призраки. Смейся над ними и весело бросайся
в темноту. Только там правда, неведомая и державная.
Если бы все стало целесообразно
в мире,
исчезли трагические противоречия жизни и не было бы больше страданий, то у человека
исчез бы дар трансцендирования самого себя, подъема к трансцендентному.
В реальном духовном опыте эти символы
исчезают, нет глубины и высоты, нет сего и иного
мира.
И что ж?
в один миг
исчезло очарование этого счастия: знойное дыхание сатаны испепелило все ее надежды, все радости
в мире!
— Ты не только царь, — говорил этот голос, — ты гораздо больше царя, ты человек, то есть существо, нынче пришедшее
в этот
мир и завтра могущее
исчезнуть.