Неточные совпадения
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к
церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума
истории, потому что он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов
церкви, читал «Родословную
историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
— Надо. Отцы жертвовали на
церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «
История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Ее
история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в
церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Нет недостатка ни в полноте, ни в отчетливости по всем частям знания: этнографии, географии, топографии, натуральной
истории; но всего более обращено внимание на состояние
церкви между обращенными, успехам которой он так много, долго и ревностно содействовал.
Русская
история явила совершенно исключительное зрелище — полнейшую национализацию
церкви Христовой, которая определяет себя, как вселенскую.
Церковь в
истории легко принимала царство Кесаря, т. е. царство объективации, но в ней всегда оставался и другой элемент.
Объективация
церкви в
истории сплошь и рядом означала авторитарный коллективизм.
Национальность есть моя национальность и она во мне, государственность — моя государственность и она во мне,
церковь — моя
церковь и она во мне, культура — моя культура и она во мне, вся
история есть моя
история и она во мне.
И я видел в
истории христианства и христианских
церквей постоянное отречение от свободы духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ мира и мирового господства.
Наиболее боевыми были мои собственные статьи, и они иногда производили впечатление скандала, например, статьи против Карловацкого епископата, против разрыва с Московской
церковью, против осуждения митрополитом Сергием учения о Софии отца С. Булгакова, против Богословского института в связи с
историей с Г. П. Федотовым.
Мне часто приходило в голову, что если бы люди
церкви, когда христианское человечество верило в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками тем, которые одержимы волей к могуществу и господству, к богатству и эксплуатации ближних, то
история сложилась бы совершенно иначе.
На другой день я принес в школу «Священную
историю» и два растрепанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы. В темной маленькой лавочке у ограды Владимирской
церкви был и Робинзон, тощая книжонка в желтой обложке, и на первом листе изображен бородатый человек в меховом колпаке, в звериной шкуре на плечах, — это мне не понравилось, а сказки даже и по внешности были милые, несмотря на то что растрепаны.
Соединение
церквей, которое он продолжает желать, происходит за пределами
истории.
Церковь не есть Царство Божье,
церковь явилась в
истории и действовала в
истории, она не означает преображения мира, явления нового неба и новой земли.
Раскол был уходом из
истории, потому что
историей овладел князь этого мира, антихрист, проникший на вершины
церкви и государства.
Поэтому
Церковь берет бремя мировой
истории, не считает возможным его сбросить.
В исторической судьбе человечества неизменно сопутствует ему Промысел Божий; в
истории есть сфера перекрещивающегося соединения человечества с Божеством, есть мистическая
церковь, в которой восстанавливается человечество в своей свободе и достоинстве, которая предупреждает окончательную гибель человека, поддерживает его в минуты ужаса и переходящего все границы страдания.
Идея переселения души, отделения души от плоти этого мира и перехода из этого мира в совершенно иной, противоположна вере в воскресение плоти и космическое спасение человечества и мира путем
Церкви и
истории.
Никогда еще за всю христианскую
историю не ставился так остро вопрос о взаимоотношении мистики и
церкви.
Но обожествление это совершается в жизни святых, в святыне
церкви, в старчестве, оно не переносится на путь
истории, в общественность, не связано с волей и властью.
Церковь не раз переживала трудные минуты в своей
истории, и всегда в ней находились праведники, которыми держалась ее святыня.
Католичество не одолеют и впредь, потому что в
истории его жили не только грехи человеческие, жила в ней и вселенская
Церковь Христова.
Но на том же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие в
Церковь и все, все те, кого в
истории принято называть мистиками.
Абсолютная святыня православной
церкви, святыня св. Максима Исповедника, св. Макария Египетского и св. Серафима Саровского, став динамической силой всемирной
истории и всемирной культуры, приведет к сакраментальному завершению
истории, к богочеловеческому исходу из трагических противоречий нашего бытия.
В конце
истории воплотится сила зла,
церковь диавола.
Практическая жизненная программа для России может быть сосредоточена лишь вокруг проблемы Востока и Запада, может быть связана лишь с уготовлением себя к тому часу
истории, в который столкновение восточного и западного мира приведет к разрешению судеб
Церкви.
Высшая точка христианской
истории — аскетический подвиг святых
Церкви Христовой, подвиг самоотречения и победы над природой, лишь на поверхности противоречит идее
истории, в подвиге этом — лишь кажущийся выход из процесса
истории.
Взаимопроникновение и смешение благодатного и свободного порядка
церкви с принудительным и законническим порядком государства в
истории есть не только победа благодати и свободы над принуждением и законом, но и вечная угроза возобладания принуждения и закона над свободой и благодатью.
Мирское общество и языческое государство могут покоряться
церкви и служить ей, могут в путях
истории защищать веру и воспитывать человечество, но из недр
церкви принуждение идти не может и никогда не шло.
Никогда еще мы не были так близки к окончательному осознанию той религиозной истины, что не только
Церковь как живая историческая плоть — мистична, но что мистична и сама
история с ее иррациональной плотью, и сама культура — мистична.
В христианской
истории совершили свой великий подвиг самоотречения и аскетической победы над природой христианские святые, из которых состоит подлинная
Церковь Христова.
В
истории сахалинской
церкви до сих пор самое видное место занимает о. Симеон Казанский, или, как по называло население, поп Семен, бывший в семидесятых годах священником анивской или корсаковской
церкви.
Между тем как в кибитке моей лошадей переменяли, я захотел посетить высокую гору, близ Бронниц находящуюся, на которой, сказывают, в древние времена до пришествия, думаю, славян, стоял храм, славившийся тогда издаваемыми в оном прорицаниями, для слышания коих многие северные владельцы прихаживали. На том месте, повествуют, где ныне стоит село Бронницы, стоял известный в северной древней
истории город Холмоград. Ныне же на месте славного древнего капища построена малая
церковь.
Это — то самое божественное правосудие, о каком мечтали каменнодомовые люди, освещенные розовыми наивными лучами утра
истории: их «Бог» — хулу на Святую
Церковь — карал так же, как убийство.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, — ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм, что мы — говоря словами «Евангелия» древних — единая
Церковь. Потому что
история Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один голос осмелился нарушить величественный унисон.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии,
истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым
церквами, верованиям о том, что бог сотворил мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить мир и т. п.
Учение это, по мнению людей науки, заключающееся только в его догматической стороне — в учении о троице, искуплении, чудесах,
церкви, таинствах и пр. — есть только одна из огромного количества религий, которые возникали в человечестве и теперь, сыграв свою роль в
истории, отживает свое время, уничтожаясь перед светом науки и истинного просвещения.
— Нравится мне этот поп, я и в
церковь из-за него хожу, право! Так он служит особенно: точно всегда
историю какую-то рассказывает тихонько, по секрету, — очень невесёлая
история, между прочим! Иногда так бы подошёл к нему один на один спросить: в чём дело, батюшка? А говорить с ним не хочется однако, и на знакомство не тянет. Вот дела: сколь красивая пичужка зимородок, а — не поёт, соловей же — бедно одет и серенько! Разберись в этом!
— Я был очень рад, — начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею
церковью, я уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из одного христианского исповедания в другое, и все благополучно; но два года тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя
история.
M-r le pretre Zajonczek не спеша поднял эти книги и не спеша развернул их. Обе книги были польские: одна «Historija Kosciola Russkiego, Ksigdza Fr. Gusty» (
история русской
церкви, сочиненная католическим священником Густою), а другая—мистические бредни Тавянского, известнейшего мистика, имевшего столь печальное влияние на прекраснейший ум Мицкевича и давшего совершенно иное направление последней деятельности поэта.
Рассказал всю
историю жизни народа вплоть до того дня; говорил о Смутном времени и о том, как
церковь воздвигнула гонения на скоморохов, весёлых людей, которые будили память народа и шутками своими сеяли правду в нём.
— Я и сама, — начала она потихоньку, — много так раз рассуждала: скажи мне, господи, лежит на мне один грех или нет? и ни от кого добиться не могу. Научила меня раз одна монашка с моих слов списать всю эту
историю и подать ее на духу священнику, — я и послушалась, и монашка списала, да я, шедши к
церкви, все и обронила.
Николай Иванович (досадливо). Разумеется, не согласился. (К священнику.) Вопрос для вас ведь не в божественности Христа и не в
истории христианства, а в
церкви…
Шишков не был увлечен и обольщен блистательным успехом трагедии Озерова «Дмитрий Донской». Он превозносил преувеличенными похвалами «Эдипа в Афинах» и даже «Фингала», но ожесточенно нападал на «Дмитрия Донского». Шишков принимал за личную обиду искажение характера славного героя Куликовской битвы, искажение старинных нравов, русской
истории и высокого слога. Всего более сердили его слова Донского, которыми он описывает, как увидел в первый раз Ксению в
церкви...
Созревает же она в богочеловеческих актах богооткровения и боговоплощения: судьбы
истории прямо или косвенно определяются судьбами
Церкви.
«Вся новизна монтанизма заключалась в морально-аскетических, ригористических требованиях и призыве к последнему покаянию» (Поснов М. Э.
История христианской
церкви.
Церковь есть душа души мира и души
истории.
Если собрание «двух или трех верующих» ощутит себя реально кафоличным и на самом деле будет таковым, то зерно вселенского собора тем самым уже дано, а признание его есть дело дальнейшей церковной
истории [Разве же св. Афанасий Великий с горстью своих сторонников не являлся носителем подлинного кафолического сознания
Церкви в то время, когда количественное ее большинство упорствовало в ереси?].
Подробнее см.: Поеное М. Э.
История Христианской
церкви.