Неточные совпадения
Дорогой,
в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как
в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей
станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал
в неярком свете, падающем
из окон
станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами,
в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили
из вагона, вдруг несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник
станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Катавасов, войдя
в свой
вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами,
из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой
станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними
в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем
в Москве.
Ночь была прозрачно светлая, — очень высоко, почти
в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных
из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали
из вагона в снег, а вдали — мохнатые огоньки
станции, похожие на золотых пауков.
Нехлюдов, еще не выходя
из вагона, заметил на дворе
станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей; выйдя же на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама
в шляпе с дорогими перьями,
в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими ногами,
в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой
в дорогом ошейнике.
Пассажиров
в нашем
вагоне было только двое — старушка с мужем, оба очень неразговорчивые, и те вышли на одной
из станций, и я остался один.
На одной
станции его выгрузили
из вагона и долго вели незнакомой дорогой, среди просторных, голых осенних полей, мимо деревень, пока не привели
в незнакомую конюшню и не заперли отдельно, вдали от других лошадей.
Проходит еще двое суток и наконец вдали,
в смуглом тумане показывается столица. Путь кончен. Поезд останавливается, не доезжая города, около товарной
станции. Быки, выпущенные
из вагонов на волю, пошатываются и спотыкаются, точно идут по скользкому льду.
Он приехал на
станцию за пять минут до отхода поезда. Немой видел, как он брал билет, как взял чемодан и как сел
в вагон, кивнув ему головой, и как
вагон укатился
из вида.
Со
станции Бологое, Николаевской железной дороги, трогается пассажирский поезд.
В одном
из вагонов второго класса «для курящих», окутанные вагонными сумерками, дремлют человек пять пассажиров. Они только что закусили и теперь, прикорнув к спинкам диванов, стараются уснуть. Тишина.
Помощники машиниста бегают вокруг неисправного локомотива, стучат, кричат…Начальник
станции в красной фуражке стоит возле и рассказывает своему помощнику анекдоты
из превеселого еврейского быта…Идет дождь…Направляюсь
в вагон…Мимо мчится незнакомец
в соломенной шляпе и темно-серой блузе…
В его руках чемодан. Чемодан этот мой…Боже мой!
На одном
из запасных путей узловой
станции стоял
вагон штаба красной бригады. Был поздний вечер воскресенья.
Из станционного поселка доносились пьяные песни.
В вагоне было темно, только
в одном
из купе, за свечкой, сидел у стола начальник штаба и писал служебные телеграммы.
В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге на юг. Был май. На одной
из станций, кажется, между Белгородом и Харьковом, вышел я
из вагона прогуляться по платформе.
Было по-прежнему студено, солдаты мерзли
в холодных
вагонах. На
станциях ничего нельзя было достать, — ни мяса, ни яиц, ни молока. От одного продовольственного пункта до другого ехали
в течение трех-четырех суток. Эшелоны по два, по три дня оставались совсем без пищи. Солдаты
из своих денег платили на
станциях за фунт черного хлеба по девять, по десять копеек.
В солдатских
вагонах шло непрерывное пьянство. Где, как доставали солдаты водку, никто не знал, но водки у них было сколько угодно. Днем и ночью
из вагонов неслись песни, пьяный говор, смех. При отходе поезда от
станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали «ура», а привыкшая к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела на них.
Застоявшиеся, исхудалые лошади выходили
из вагонов, боязливо ступая на шаткие сходни. Команда копошилась на платформах, скатывая на руках фуры и двуколки. Разгружались часа три. Мы тем временем пообедали на
станции,
в тесном, людном и грязном буфетном зале. Невиданно-густые тучи мух шумели
в воздухе, мухи сыпались
в щи, попадали
в рот. На них с веселым щебетаньем охотились ласточки, носившиеся вдоль стен зала.
— Один
из вас оскорбил сейчас помощника начальника
станции, — объявил генералам штатский. — Потрудитесь перед ним извиниться. Если извинитесь, то вы просидите
в вашем
вагоне сутки под арестом и поедете дальше. Если не извинитесь, — совсем не поедете.
До шести утра мы ждали на
станции: поезд маневрировал, для нас прицепили вагон-теплушку. Вошли мы
в нее, — холод невообразимый,
в одном
из окон нет рамы. Чугунная печка холодная. Некоторые
из офицеров ехали с денщиками, — денщики ухитрились чем-то заделать выбитое окно, сбегали за истопником.
При выходе арестантов
из вагона их передали ожидавшим их прибытия прусским жандармам, которые повели их со
станции в город,
в полицейское управление, для соблюдения необходимых формальностей.
Выскочив
из вагона, Николай Герасимович узнал, что это
станция «Négresse», на которой сходили едущие
в Биарриц, находящийся отсюда всего
в двух километрах.
Сбежались кондуктора, и по прибытии поезда на
станцию тело покойного было вынесено
из вагона и составлен протокол,
в котором обозначено, что скоропостижно умер дворянин Александр Лизаро.