Неточные совпадения
Ни у кого не спрашивая
о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей
о том, как
идет его
книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его
книга в обществе и в литературе.
Почитав еще
книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов
пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил
о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя массивным ножом,
пошел к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая французская
книга о евгюбических надписях.
С соболезнованием рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они
о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы,
идя за плугом, мог читать в то же время
книгу о громовых отводах.
Долго бессмысленно смотрел я в
книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли
о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы
идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я
иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
Он глубоко задумался
о том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я
иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по
книге, а не иначе!»
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть
книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно
пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из
книг, от разума. Да, вот
пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним
о нем,
о себе.
О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
В то же время читать газеты,
книги, беспокоиться
о том, зачем англичане
послали корабль на Восток…»
Мы
пошли по улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал
книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается на большой улице. Здесь есть своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно
о Капской колонии. В книжных лавках продаются и все письменные принадлежности.
Книга Розанова
о войне заканчивается описанием того потока ощущений, который хлынул в него, когда он однажды
шел по улице Петрограда и встретил полк конницы.
Когда речь
идет о любви между двумя, то всякий третий лишний, писал я в
книге «
О назначении человека».
Мне казалось только, что речь
идет как будто
о каком-то городке вообще, а не
о нашем именно, типы же взяты были скорее из
книг, чем из нашей жизни.
Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если та
пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с
книгой на зеленой скамейке,
о которой она еще три дня назад говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.
— Не ты, так другие
пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они
о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои
книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— И в
книгах есть, — сказала она и прочла ему нагорную проповедь из Евангелия. Портной задумался. И когда рассчитался и
пошел к себе, всё думал
о том, что видел у Марии Семеновны и что она сказала и прочла ему.
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял
книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и
пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала
книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового?
О прошлом ни слова.
«Имею удовольствие препроводить Вам при сем жития святых и
книгу Фомы Кемпийского «
О подражании Христу». Читайте все сие со вниманием: тут Вы найдете вехи, поставленные нам на пути к будущей жизни,
о которой Вы теперь болеете Вашей юной душой. Еще
посылаю Вам
книгу, на русском языке, Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Перевод очень верный. Если что будет затруднять Вас в понимании, спрашивайте меня. Может быть, при моей душевной готовности помогать Вам, я и сумею растолковать».
Беседа между поименованными тремя лицами, конечно,
шла о масонстве и в настоящее время исключительно по поводу
книги Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Сусанна, уже нисколько не конфузясь, просила своих наставников растолковать ей некоторые места, которые почему-либо ее или поражали, или казались ей непонятными.
С этого вечера мы часто сиживали в предбаннике. Людмила, к моему удовольствию, скоро отказалась читать «Камчадалку». Я не мог ответить ей,
о чем
идет речь в этой бесконечной
книге, — бесконечной потому, что за второй частью, с которой мы начали чтение, явилась третья; и девочка говорила мне, что есть четвертая.
Славу женщине пели
книги Тургенева, и всем, что я знал хорошего
о женщинах, я украшал памятный мне образ Королевы; Гейне и Тургенев особенно много давали драгоценностей для этого.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя
идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу. Любимым героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно
о нем говорит славная песня Беранже...
В
книге шла речь
о нигилисте. Помню, что — по князю Мещерскому — нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы. Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие
книги! А что
книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью
о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать
о моей
книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь
о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей
книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином,
идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Трудно жить на месте, трудно перебираться;
пойдут мелкие сплетни, вертись около своего очага,
книгу под лавку; надобно думать
о деньгах,
о запасах.
— Речь
идет о сочинении В. Левшина “
Книга для охотников до звериной и прочей ловли, также до ружейной стрельбы и содержания певчих птиц…” в четырех частях, М. 1810–1814.), напечатанной в 1812 году (часть 4-я, стран.
—
О Таня, Таня! — воскликнул он с увлечением, — ты одна мой ангел, мой добрый гений, тебя я одну люблю и век любить буду. А к той я не
пойду. Бог с ней совсем! Пусть она забавляется с своими генералами! Литвинов снова взялся за
книгу.
Княгиня действительно
послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой
книги, философствуют
о разных возвышенных предметах, но никак не больше того.
Артамонов остановился, обернулся; Илья, протянув руку, указывал
книгой на кресты в сером небе. Песок захрустел под ногами отца, Артамонов вспомнил, что за несколько минут пред этим он уже слышал что-то обидное
о фабрике и кладбище. Ему хотелось скрыть свою обмолвку, нужно, чтоб сын забыл
о ней, и, по-медвежьи, быстро
идя на него, размахивая палкой, стремясь испугать, Артамонов старший крикнул...
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на блузе, потом их застегнул,
пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то
о переломах основания черепа, бросил
книгу.
Сверх того, как мы ни стараемся
о насаждении классицизма, но русский культурный человек в деле знакомства с древними классиками и ныне едва ли
идет дальше басен Федра, иметь которые в качестве настольной
книги несколько, впрочем, совестно.
Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться с нашим жильцом на лестнице. Бабушка за чем-то
послала меня. Он остановился, я покраснела, и он покраснел; однако засмеялся, поздоровался,
о бабушкином здоровье спросил и говорит: «Что, вы
книги прочли?» Я отвечала: «Прочла». — «Что же, говорит, вам больше понравилось?» Я и говорю: «Ивангое» да Пушкин больше всех понравились». На этот раз тем и кончилось.
Мне не раз приходилось в настоящем рассказе упоминать Ваше почтенное имя, так как Вашими добрыми мнениями
о Бенни я старался подкреплять свое собственное мнение
о нем, и потому первому Вам
посылаю эту
книгу с просьбою принять ее.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли родные его намерение уехать опять в Москву; мать плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь
книги и как потом отложил это, в надежде, что мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала; герой мой беспрестанно переходил от твердого намерения уехать к решению остаться, и вслед за тем тотчас же приходила ему в голову заветная мечта
о профессорстве — он вспоминал любимый свой труд и грядущую
славу.
Лизавете Васильевне случилась надобность уехать на целый месяц в деревню. Павлу сделалось очень скучно и грустно. Он принялся было заниматься, но, — увы! — все
шло как-то не по-прежнему: формулы небесной механики ему сделались как-то темны и непонятны, брошюрка Вирея скучна и томительна. «Не могу!» — говорил он, оставляя
книгу, и вслед за тем по обыкновению ложился на кровать и начинал думать
о прекрасной половине рода человеческого.
— Надо всем она веет, а человек вроде как по жёрдочке над пропастью
идёт; она крылом мах! — и человека нет нигде!
О, господи! «Силою твоею да укрепится мир», — а как ему укрепиться, ежели смерть поставлена превыше всего? Ты и разумом смел, и
книг много съел, а живёшь, пока цел, да!
— Максим здесь? Хочешь ко мне эсаулом? — прервав свою песню, заговорил он, протягивая мне руку. — Я, брат, совсем готов… Набрал шайку себе… вот она… Потом еще будут люди… Найдем! Это н-ничего! Пилу и Сысойку призовем… И будем их каждый день кашей кормить и говядиной… хорошо?
Идешь? Возьми с собой
книги… будешь читать про Стеньку и про других… Друг! Ах и тошно мне, тошно мне… то-ошно-о!..
Он поторопился выпить свой чай и ушёл, заявив, что ему нужно разобрать привезённые
книги. Но в комнате у него, несмотря на открытые двери, стоял запах керосина. Он поморщился и, взяв
книгу, ушёл в парк. Там, в тесно сплочённой семье старых деревьев, утомлённых бурями и грозами, царила меланхолическая тишина, обессиливающая ум, и он
шёл, не открывая
книги, вдоль по главной аллее, ни
о чём не думая, ничего не желая.
Накануне приезда жениха, когда невеста, просидев до полночи с отцом и матерью, осыпанная их ласками, приняв с любовью их родительское благословение, воротилась в свою комнатку и легла спать, — сон в первый раз бежал от ее глаз: ее смущала мысль, что с завтрашнего дня переменится тихий образ ее жизни, что она будет объявленная невеста; что начнут приезжать гости, расспрашивать и поздравлять; что без гостей
пойдут невеселые разговоры, а может быть, и чтение
книг, не совсем для нее понятных, и что целый день надо будет все сидеть с женихом, таким умным и начитанным, ученым, как его называли, и думать
о том, чтоб не сказать какой-нибудь глупости и не прогневить маменьки…
И
шли середь людей великие споры
о том, которые
книги лучше: старые или новые, Никоном печатанные.
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа
послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические
книги; он свидетельствовал под присягой
о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Катя
пошла в свою каморку за кухнею, села к открытому окну. Теплый ветерок слабо шевелил ее волосы. В саду, как невинные невесты, цвели белым своим цветом абрикосы. Чтобы отвлечься от того, что было в душе, Катя стала брать одну
книгу за другою. Но, как с человеком, у которого нарывает палец, все время случается так, что он ушибается
о предметы как раз этим пальцем, так было теперь и с Катей.
О Каткове и
о Николае Милютине он меня не особенно много расспрашивал; но когда мы
пошли от Сарсе пешком по направлению к Палате, Гамбетта стал сейчас же говорить как радикал с республиканскими идеалами и как сторонник тогдашней парламентской оппозиции, где значилось всего-то человек семь-восемь, и притом всяких платформ — от легитимиста Беррье до республиканцев Жюля Фавра, Жюля Симона и Гарнье-Пажеса, автора
книги о февральской революции.
Речь теперь
пошла уже не столько
о поднятых в моей
книге вопросах, сколько
о профессиональной замкнутости и заскорузлости врачебного сословия,
о царящей в нем боязни света и критики.
Все это
идет от Антонины Сергеевны. Она не любит, в сущности, ни женского, ни мужского общества. До сих пор она, точно у себя в усадьбе, читает
книги, пишет бесконечные письма, мечтает Бог знает
о чем, не хочет заняться своим туалетом, играть в городе роль, отвечающую положению мужа.
Дневник! Я расскажу тебе на ухо то, что меня мучает: я б-о-ю-с-ь своей аудитории. Перед тем как
идти к ребятам, что-то жалобно сосет в груди. Я неплохо готовлюсь к занятиям, днями и вечерами просиживаю в читальне Московского комитета, так что это не боязнь сорваться, не ответить на вопросы, а другое. Но что? Просто как-то неудобно: вот я, интеллигентка, поварилась в комсомоле, начиталась
книг и
иду учить рабочих ребят. Пробуждать в них классовое сознание. Правильно ли это?
Хотя аббат Верто в своей
книге отвергал все легендарные сказания, переходившие без всякой проверки через длинный ряд веков, от одного поколения к другому, и говорившие
о непосредственном участии Господа и святых угодников, как в военных подвигах, так и в обиходных делах мальтийского рыцарского ордена, юный читатель именно и воспламенял свой ум таинственною стороною истории рыцарского ордена, и верил, несмотря на сомнительный тон самого автора, во все чудеса, совершенные будто бы свыше во
славу и на пользу этого духовно воинственного учреждения.
— Укрый тебя господи! Еще что за удовольствие определять сына в ловитчики! Почитай-ка, что
о них в
книге Enoxa написано: «Се стражи адовные, стоящие яко аспиды: очеса их яко свещи потухлы, и зубы их обнаженны». Неужели ты хочешь дать сию
славу племени своему! Нет, да не будет так. А дабы не напрасно было мое сожаление, то опять повторю: мне его поза рожи нравится, и я предлагаю вам взять сего вашего сына к себе для пополнения певчего хора. Чего вам еще лучше?