Неточные совпадения
— Чудо, мать моя, — говорит Елена Лукьяновна: —
в Казанской губернии разбойник объявился. Объявился и стал он народ смущать. «
Идите, говорит, я поведу
в златые
обители». Стали его расстригивать, а он под землю. Как только офицер по-своему скомандовал, а он под землю.
И видит Пахомовна: перед нею святая
обитель стоит,
обитель стоит тихая, мужьми праведными возвеличенная, посреде ее златые главы на храмах светятся, и
в тех храмах
идет служба вечная, неустанная. Поют тамо гласами архангельскиими песни херувимские, честное и великолепное имя Христово прославляючи со отцем и святым духом и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
— И быть бы мне монахом, черной божьей звездой, — скороговоркой балагурил он, — только пришла к нам
в обитель богомолочка из Пензы — забавная такая, да и сомутила меня: экой ты ладной, экой крепкой, а я, бает, честная вдова, одинокая, и
шел бы ты ко мне
в дворники, у меня, бает, домик свой, а торгую я птичьим пухом и пером…
Простояв более шестнадцати месяцев под стенами лавры, воеводы польские, покрытые стыдом, бежали от монастыря, который недаром называли
в речах своих каменным гробом, ибо
обитель святого Сергия была действительно обширным гробом для большей части войска и могилою их собственной воинской
славы.
Правда, что Петр Иванович Дракин добился своего, но для чего добился он и сам этого объяснить не может. Единственный ясный результат его скитаний по преисподним и райским
обителям заключается
в том, что он поставил на своем и доказал"молодым людям"(увы! как обрюзгли и постарели с тех пор эти"молодые люди"!), что выражение"бог подаст!"
в применении к нему, по малой мере, опрометчиво. Что он пристроится, ежели на то
пошло, пристроится сам своими средствами, и у них,"молодых людей", не попросит помощи…
Это было началом, а потом
пошла стрельба на целый день. Ввиду энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским стенам совсем близко, а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и отсюда же палили из ружей. При каждом пушечном выстреле дьячок Арефа закрывал глаза и крестился. Когда он пришел
в Дивью
обитель, Брехун его прогнал.
Больным местом готовившейся осады была Дивья
обитель, вернее сказать — сидевшая
в затворе княжиха,
в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел ее тронуть, а без нее и сестры не
пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась: от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от разбойников. О томившейся
в затворе Охоне знал один черный поп Пафнутий, а сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
А слепец Брехун ходил со своим «глазом» по Служней слободе как ни
в чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря, а вечером переходил к
обители, куда благочестивые люди
шли к вечерне. Дня через три после бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание на старой монастырской мельнице с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через одного нищего.
Приземистый, курносый, рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим любимцем и
в монастыре, и
в обители, и
в Служней слободе, потому что имел веселый нрав и с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и они часто вместе «угобжались от вина и елея». Угнетенные игуменом
шли за утешением к черному попу Пафнутию, у которого для каждого находилось ласковое словечко.
Рейтары были уже совсем близко, у Калмыцкого брода через Яровую, когда Белоус, наконец, поднялся. Он сам отправился
в затвор и вывел оттуда Охоню. Она покорно
шла за ним. Терешка и Брехун долго смотрели, как атаман
шел с Охоней на гору, которая поднималась сейчас за
обителью и вся поросла густым бором. Через час атаман вернулся, сел на коня и уехал
в тот момент, когда Служнюю слободу с другого конца занимали рейтары [Рейтары — солдаты-кавалеристы.]. Дивья
обитель была подожжена.
Пока благоуветливые иноки судили да рядили,
в Дивьей
обители шла жестокая переборка. Этакого сраму не видно было, как поставлены обительские стены… Особенно растужилась игуменья Досифея и даже прослезилась: живьем теперь съест Дивью
обитель игумен Моисей.
Что ж полон грусти ум Гирея?
Чубук
в руках его потух;
Недвижим и дохнуть не смея,
У двери знака ждет эвнух.
Встает задумчивый властитель;
Пред ним дверь настежь. Молча он
Идет в заветную
обительЕще недавно милых жен.
—
В обитель они
пошли с братом Павлином… Надо полагать, пострижение хотят принять.
— У нас
в обители все свое, кроме молока и хлеба. Пробовали разбивать пашенку, да земля оказалась неродимая… За то всякий овощ превосходно
идет, особенно капуста. Она любит потные места…
Итак, герой наш спит, приятный сон,
Покойна ночь, а вы, читатель милый,
Пожалуйте, — иначе принужден
Я буду удержать вас силой…
Роман, вперед!.. Не úдет? — Ну, так он
Пойдет назад. Герой наш спит покуда,
Хочу я рассказать, кто он, откуда,
Кто мать его была, и кто отец,
Как он на свет родился, наконец,
Как он попал
в позорную
обитель,
Кто был его лакей и кто учитель.
И
в монастырскую тюрьму
Пошли один по одному,
Загадкой мучаясь простой,
Жильцы
обители святой!..
Разнеслась о нем
слава по всем местам, от Петербурга до Сибири и Кубани, и
в обители его отовсюду полились щедрые даяния «благодетелей».
—
Слава тебе, Господи!.. Благодарю Создателя!.. — набожно перекрестясь, молвила Манефа. — Эки дела-то!.. Эки дела!.. — продолжала она, покачивая головой. —
В обители, во святом месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и других
в омут тянут… Всем теперь быть
в ответе!.. Всем страдать!..
Евдокеюшку
послать — Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду
в читалках жила, много пользы принесла
обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю службу племянницу ее больше не потребую… и что там ни будь, а старого друга, добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю…
— Как толкам не
пойти, — отвечала мать София. — Известно,
обитель немалая: к нам люди, и наши к чужим. Случился грех,
в келье его не спрячешь.
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не
в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел…
В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини
в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
Старую
послать не хитрое б дело, нашлось бы таких и
в нашей
обители, не стала б я чужим кланяться, да вам-то несподручно было бы с ней.
Только что съехал с двора Самоквасов, Семен Петрович
в Манефину
обитель пошел и там весь день не разлучался с Васильем Борисычем, шагу не отступая от него.
На Казанскую
в Манефиной
обители матери и белицы часы отстояли и
пошли в келарню за трапезу. Петр Степаныч тоже
в келарню зашел и, подав Виринее сколько-то денег, попросил ее, чтоб всех обительских медом сыченым или ренским вином «учредили» и чтоб приняли то за здравие раба Божия Прокофья.
Фленушка
пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как
в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные
обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч
в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Сжавшись
в кучку, матери держались
в сторонке. Рассевшись
в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из
обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки,
в строгом молчаньи ели и пили во
славу Божию и на помин души отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
—
В обители век доживу, — отирая глаза, сказала Фленушка. — От твоей могилки куда ж мне
идти?
— Да ты не кланяйся, дело соседское, — молвила Манефа. — Опять же твоя
обитель с нашей, сколько ни помню, всегда заодно, всегда мы с тобой
в любви да
в совете… Как тебе не помочь?.. Только не знаю, послать-то кого.
— Маленько-то повремени, — сказала Манефа. — Без хлеба-соли суща
в пути из
обители не пускают… Подь
в келарню, потрапезуй чем Господь
послал, а там дорога тебе скатертью — Бог
в помощь, Никола
в путь!
Саратовец не
пошел. Он направил путь свой
в обитель Бояркиных к будущему хозяину.
Вечером,
в то самое время, как Василий Борисыч с Парашей хоронились у Феклиста Митрича от Манефы,
в Осиповку приехала Аксинья Захаровна с Груней да с кумом Иваном Григорьичем. Они ее провожали. Аксинья Захаровна утомилась от поездок и просила Груню съездить на другой день
в Комаров за Парашей. Вздумала Груня ехать за богоданной сестрицей
в маленькой тележке Ивана Григорьича, оттого с вечера Аксинья Захаровна и
послала на телеге
в Манефину
обитель старика Пантелея привезти оттоль пожитки Парашины.
В последнее время перестали дворянской
славой кичиться
в Улангерских
обителях.
С раннего утра больше половины матерей и белиц из Манефиной
обители ушли к соседям праздновать, но, как ни упрашивала мать Таисея самое Манефу не забыть прежней любви,
в такой великий день посетить их
обитель, она не
пошла, ссылаясь на усталость и нездоровье…
Когда Керженцу выйдет решенье… нашу
обитель чуть не всю
в один город
пошлют.
— Мать Юдифа во всем со мной согласна, а за ней и все Улангерски
обители пойдут, — сказала Манефа. — А коли сказать тебе, друг мой, откровенно, сама-то я сильно еще колеблюсь… Ни на что решиться не могу… Ум раздвоенный, а дело великое!.. Колеблюсь!.. Себя-то бы вечно не погубить, да и других бы
в напасть не ввести.
— И то я три раза Пантелея
в обитель-то гоняла, — молвила Аксинья Захаровна. — На прошлой неделе
в последний раз
посылала: плоха, говорит, ровно свеча тает, ни рученькой, ни ноженькой двинуть не может.
Оттого и
пойдут спервоначалу розыски
в Оленеве, и которы
обители явятся ставлены после воспрещенья, те тотчас нарушат, а после того по всему Керженцу и по всей Черной Рамени станут разыскивать, нет ли где новостроенных
обителей…И если найдут хоть одну новую
обитель, тогда всем объявят решенье, каково было
в Иргизе…
Первые кочета «полночь опевают», вторые (перед зарей) «чертей разгоняют», третьи (на заре) «солнышко нá небо зовут».], засидевшись у Глафириных,
шла я до своей
обители и
в небе летуна заприметила…
В обители дурой считали ее, но любили за то, что сильная была работница и, куда ни
пошли, что ей ни вели, все живой рукой обделает безо всякого ворчанья.
— Э, полноте, матушка, — ответила Марья Гавриловна. — Разве за тем я
в обитель приехала, чтоб по гостям на пиры разъезжать? Спокой мне нужен, тихая жизнь… Простите, матушка, — прибавила она, поклонясь игуменье и намереваясь
идти домой.
Воротился Пантелей, сказал, что
в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит
в огневице, день ото дня ей хуже, и матери не чают ей
в живых остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна
послала за лекарем.
—
В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое
пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша
обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
Шесть недель мы
в Лаврентьевой
обители пожили, ровно погостили, и потом всемером
пошли к Беловодью.
А ходил еще
в ту пору по Манефиной
обители конюх Дементий. Выпустив лошадей
в лес на ночное, проходил он
в свою работницкую избу ближним путем — через
обитель мимо часовни.
Идет возле высокой паперти, слышит под нею страстный шепот и чьи-то млеющие речи… Остановился Дементий и облизнулся… Один голос знакомым ему показался. Прислушался конюх, плюнул и тихими, неслышными шагами
пошел в свое место.
Темная история Веры Иевлевны не повредила Манефиной
обители. Мать Екатерина, умная и строгая женщина, сумела поддержать былую
славу ее. Ни с Москвой, ни с Казанью, ни с уральскими заводами связи не были ею порваны. Правда, к матери Екатерине не привозили осетров и масла с золотом, а из Москвы именитые купцы перестали наезжать за добытым
в скитском подземелье песочком, но подаяния не оскудевали, новая игуменья с нужными людьми ладить умела.
— А нам-то, по-твоему, без пения быть? — с жаром возразила Таисея. — Без Варвары на клиросе как запоют?.. Кто
в лес, кто по дрова?.. Сама знаешь, сколь было соблазна, когда хворала она… А я-то для вас и гроша, должно быть, не стою?.. А кем
обитель вся держится?.. У кого на вас есть знакомые благодетели?.. Через кого кормы, и доходы, и запасы?..
Слава Богу, тридцать годов игуменствую — голодные при мне не сидели… Не меня ль уж к Самоквасовым-то
в читалки
послать? — с усмешкой она примолвила.
Обитель Манефина
в славе была и
в почете, оттого знались с нею и дорожили знакомством улангерские матери, особенно игуменья самой большой
обители, мать Юдифа, из ярославского купеческого рода.
— Хорошая она старица, да уж добра через меру, — молвила Манефа, несколько успокоившись и ложась на войлок, постланный на лежанке. — Уластить ее немного надо. У меня пуще всего, чтоб негодных толков не
пошло про
обитель, молвы бы не было… А тараканов
в скотной морозили?
— Ее не
пошлю, — решительно сказала Манефа. — Из кельи ее устранила, ключи отобрала. Сама знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли
в чужи люди ее
послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то,
в непорядки пустилась на старости лет… Как вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит
в чужих людях нашу
обитель вконец… Язык же бритва…
А стары обычаи преставлять не годится — ропот и смущение могут быть большие, молва пó людям
пойдет —
в Иониной-де
обители новшествá возлюбили —
в старине, значит, не крепки.