Неточные совпадения
Вронский был
в эту зиму произведен
в полковники, вышел из полка и
жил один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и
в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им
в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который
играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся
в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
Мне как-то раз случилось
прожить две недели
в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам
играли в карты.
Таким образом, Грэй
жил всвоем мире. Он
играл один — обыкновенно на задних дворах замка, имевших
в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромно-пестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.
Я
жил недорослем, гоняя голубей и
играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Отец его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек, всю жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно
жил в провинции, где
в силу своего чина
играл довольно значительную роль.
Супруги
жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе,
играли в четыре руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
— Благодарствуйте, что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо
играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня
живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает
в карты
играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Представь —
играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще
в гимназии. А
в Москве учитель мой уговаривал меня поступить
в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно
жить, вот что, брат…
Сестры Сомовы
жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал
в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав
играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует
жить в этом городе. Было ясно:
в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему
играть в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его
в коридоре суда, крякнул и спросил...
Остаток дня Клим
прожил в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука,
играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
Она мешала Самгину обдумывать будущее, видеть себя
в нем значительным человеком, который
живет устойчиво, пользуется известностью, уважением; обладает хорошо вышколенной женою, умелой хозяйкой и скромной женщиной, которая однако способна говорить обо всем более или менее грамотно. Она обязана неплохо
играть роль хозяйки маленького салона, где собирался бы кружок людей, серьезно занятых вопросами культуры, и где Клим Самгин дирижирует настроением, создает каноны, законодательствует.
— Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате,
играя концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира спрашивала, но
в нем семь чертей
живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
«Вот, Клим, я
в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело
жить — не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые
играют, которыми
играют и…»
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь
жить у кумы моей, благородной женщины,
в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты
живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек —
играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— За то, что вы выдумали мучения. Я не выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее. Вы — злой! за это я вас и упрекала. Потом…
в письме вашем
играют мысль, чувство… вы
жили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтоб вы
жили, ваш друг и я, — это во-вторых; наконец, в-третьих…
И
в Обломове
играла такая же жизнь; ему казалось, что он
живет и чувствует все это — не час, не два, а целые годы…
— Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют — как вы и подобные вам. Другие ездят
в палаты,
в правления — по утрам, — третьи сидят у своих лавок и
играют в шашки, четвертые
живут по поместьям и проделывают другие штуки — везде искусство!
Он стал весел, развязен и раза два гулял с Верой, как с посторонней, милой, умной собеседницей, и сыпал перед ней, без умысла и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно
играл фантазией, разливался
в шутках или
в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, — словом,
жил тихою, но приятною жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
В шесть часов вечера все народонаселение высыпает на улицу, по взморью, по бульвару. Появляются пешие, верховые офицеры, негоцианты, дамы. На лугу, близ дома губернатора,
играет музыка. Недалеко оттуда, на горе,
в каменном доме,
живет генерал, командующий здешним отрядом, и тут же близко помещается
в здании, вроде монастыря, итальянский епископ с несколькими монахами.
Последняя фраза целиком долетела до маленьких розовых ушей Верочки, когда она подходила к угловой комнате с полной тарелкой вишневого варенья. Фамилия Привалова заставила ее даже вздрогнуть… Неужели это тот самый Сережа Привалов, который учился
в гимназии вместе с Костей и когда-то
жил у них? Один раз она еще укусила его за ухо, когда они
играли в жгуты… Сердце Верочки по неизвестной причине забило тревогу, и
в голове молнией мелькнула мысль: «Жених… жених для Нади!»
За все время, пока он
живет в Дялиже, любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней. По вечерам он
играет в клубе
в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей — знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой о пол.
— Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу… И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и
живи он
в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть,
играл бы видную роль… Это даже непременно.
Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне
в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «Ну, говорит, ступай теперь,
играй,
живи за меня!» Вышел я тогда и пошел
играть.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить
в гошпитале и Академии; так
прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они
играли в дурачки, они
играли в лото, она даже стала учиться
играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была
в том самом месте, где родилась и
прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я
играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней
в очах! Она приголубливала меня, целовала
в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила
в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Весь дом был тесно набит невиданными мною людьми:
в передней половине
жил военный из татар, с маленькой круглой женою; она с утра до вечера кричала, смеялась,
играла на богато украшенной гитаре и высоким, звонким голосом пела чаще других задорную песню...
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. —
Живут люди,
живут и согласятся: вот этак — лучше всего, это мы и возьмем себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь
играть, уговариваются, как игру вести,
в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть — закон!
В доме Бетленга
жили шумно и весело,
в нем было много красивых барынь, к ним ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели,
играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка не любил этот дом.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя,
в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся,
играем трое; хорошо
жили мы, голуба́ душа!
Они, пока
живут в тюрьмах или казармах, смотрят на колонию лишь с точки зрения потребностей; их визиты
в колонию
играют роль вредного внешнего влияния, понижающего рождаемость и повышающего болезненность, и притом случайного, которое может быть больше или меньше, смотря по тому, на каком расстоянии от селения находится тюрьма или казарма; это то же, что
в жизни русской деревни золоторотцы, работающие по соседству на железной дороге.
— Они здесь,
в груди моей, а получены под Карсом, и
в дурную погоду я их ощущаю. Во всех других отношениях
живу философом, хожу, гуляю,
играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа,
в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
«
Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи
в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет
жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и
жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо
в глаза, а куда-нибудь
в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся
в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке
играет какую-то роль.
— Приезжай, — продолжал он. — У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне
сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь!
В мире
живя, греха мирского огребатися по всяк час не можно.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали,
в которых
в каждом доме
жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это
в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне
в первый раз пришел
в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они
живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли
играть, как наказывают? и т. д.
Женичка дома не
жил: мать отдала его
в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем — и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним
играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им
в карты.
— А как жених узнает и скажет: «Зачем вы со студентами театр
играете?» Он и то уж Каролине Карловне говорил: «Зачем это она
живет в номерах со студентами?»
—
Живем помаленьку. Жена, слава богу, поперек себя шире стала.
В проферанец
играть выучилась! Я ей, для спокою, и компанию составил: капитан тут один, да бывший судья, да Глафирин Николай Петрович.
Махин был гимназист с усами. Он
играл в карты, знал женщин, и у него всегда были деньги. Он
жил с теткой. Митя знал, что Махин нехороший малый, но, когда он был с ним, он невольно подчинялся ему. Махин был дома и собирался
в театр:
в грязной комнатке его пахло душистым мылом и одеколоном.
Ну, а теперь
живу в Крутогорске, езжу на безобразной долгуше,
играю по копейке
в ералаш и, получая от казны всего шесть целковых
в месяц содержания, довольствуюсь, вместо француженки, повивальною бабкой!
Это говорилось еще задолго до слухов об эмансипации, и я положительно не понимал, откуда мог набраться Валерушка таких несвойственных казенному заведению «принципов». Вероятно, они циркулировали
в его семействе, которое безвыездно
жило в деревне и
играло в"своем месте"значительную роль. С своей стороны, помнится, я относился к этим заявлениям довольно равнодушно, тем более что мысль о возможности упразднения крепостного права
в то время даже мельком не заходила мне
в голову.
— Стрекоза
живет по-стрекозиному, муравей — по-муравьиному. Что же тут странного, что стрекоза"лето целое пропела"? Ведь будущей весной она и опять запела
в полях — стало быть, и на зиму устроилась не хуже муравья. А «Музыкантов» я совсем не понимаю. Неужели непременно нужно быть пьяницей, чтобы хорошо
играть, например, на скрипке?
Но главную роль, повторяю, все-таки
играл священный ужас, который заставляет невольно трепетать при мысли: вот храм,
в котором еще недавно курились фимиамы и раздавалось пение и
в котором теперь
живет домовой!
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я
жил посреди роскоши,
в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей
в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они
играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
Он забывал, что она не служила, не
играла в карты, что у ней не было завода, что отличный стол и лучшее вино почти не имеют цены
в глазах женщины, а между тем он заставлял ее
жить этою жизнью.
У него
жила кухарка, с которой он
играл по вечерам
в свои козыри.
— Я буду
жить в деревне, ты приедешь ко мне, может быть, и ты будешь женат на Сонечке, — говорил он, — дети наши будут
играть. Ведь все это кажется смешно и глупо, а может ведь случиться.
Таким образом он зарабатывал много денег, но все их
проживал, потому что любил
играть на бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную
в лице одной, тоже чистой, кухарки.
Мне казалось, что Кашин есть нечто вроде светлого помещичьего рая, и я горько роптал на провидение, уродившее меня не
в Кашине, а
в глухой калязинской Мещере, где помещики вповалку не спали,
в сижу-посижу не
играли, экосезов не танцевали, а
жили угрюмо, снедаемые клопами и завистью к счастливым кашинцам [Я еще застал веселую помещичью жизнь и помню ее довольно живо.