Неточные совпадения
Стародум(к Правдину). Чтоб оградить ее жизнь от недостатку в нужном, решился я удалиться на несколько лет в ту
землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой
земли, которая поправосуднее
людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды верно
и щедро.
— Погоди.
И ежели все
люди"в раю"в песнях
и плясках время препровождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению,
землю пахать станет?
и вспахавши сеять?
и посеявши жать?
и, собравши плоды, оными господ дворян
и прочих чинов
людей довольствовать
и питать?
Но Архипушко не слыхал
и продолжал кружиться
и кричать. Очевидно было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени
и дыма разом рухнуло на
землю, прикрыло
человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях
и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной
земли, на том самом движении, которое теперь передо мной
и которое было таким для миллионов
людей в продолжение веков
и было
и будет всегда одинаково
и всегда может быть поверено.
Стада улучшенных коров, таких же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами
земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые сеялки,
и т. п., — всё это было прекрасно, если б это делалось только им самим или им с товарищами,
людьми сочувствующими ему.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на
земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших
людей, мудрецов
и юродивых, детей
и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими
и царями, понимать несомненно одно
и то же
и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить
и которую одну мы ценим.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по
земле без убеждений
и гордости, без наслаждения
и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность
и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя
и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с
людьми или с судьбою…
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный
и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде,
и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда
люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок
земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
Тихо было все на небе
и на
земле, как в сердце
человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он
человек праздный
и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также
человек праздный
и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят
землю!
Он почувствовал удовольствие, — удовольствие оттого, что стал теперь помещиком, помещиком не фантастическим, но действительным, помещиком, у которого есть уже
и земли,
и угодья,
и люди —
люди не мечтательные, не в воображенье пребываемые, но существующие.
— «Так, так, на это я согласен, это правда, никто не продаст хороших
людей,
и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание, что вот тут-то
и есть мораль, тут-то
и заключена мораль: они теперь негодяи, а, переселившись на новую
землю, вдруг могут сделаться отличными подданными.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб
и шинелей, пудря усы
людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже
и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий
и сердце
и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию,
и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других
землях и под полуденным роскошным небом.
Теперь только истинно
и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять
человеку на
земле, не отрываясь от того места
и угла, на котором он постановлен.
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих
и печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство
человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям,
и, не касаясь
земли, весь повергался
и в свои далеко отторгнутые от нее
и возвеличенные образы.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на
земле для
человека с таким широким носом, толстыми губами
и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца,
и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою
и каких связали запорожцев. Полный не на
земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его,
и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же,
и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать
человеку.
Бешеную негу
и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у
человека голова, в глазах все мелькает
и мешается, летят головы, с громом падают на
землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске,
и наносит всем удары,
и не слышит нанесенных.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам,
и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа
и разбили дорогую сулею: все разлилось на
землю вино,
и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе
и лучше веселился
человек…
Раскольников протеснился, по возможности,
и увидал, наконец, предмет всей этой суеты
и любопытства. На
земле лежал только что раздавленный лошадьми
человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под
земли человек? Где был он
и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял
и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу?
И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея
и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот
и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама. Он задрожал
и отскочил назад. Дверь отворялась медленно
и тихо,
и вдруг показалась фигура — вчерашнего
человека из-под
земли.
Русские
люди вообще широкие
люди, Авдотья Романовна, широкие, как их
земля,
и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.
Все тверже
и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний
человек, этот призрак, явившийся из-под
земли, все знал
и все видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь
и спокойно ждать?
Спастись во всем мире могли только несколько
человек, это были чистые
и избранные, предназначенные начать новый род
людей и новую жизнь, обновить
и очистить
землю, но никто
и нигде не видал этих
людей, никто не слыхал их слова
и голоса.
Человек помолчал
и вдруг глубоко, чуть не до
земли, поклонился ему. По крайней мере тронул
землю перстом правой руки.
И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка,
и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть еще
земля, где все
люди с песьими головами.
В одной
земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский;
и суд творят они, милая девушка, надо всеми
людьми,
и что ни судят они, все неправильно.
Вот еще какие
земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые
люди есть; нет-нет да
и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками
и померли.
— Да, — повторила Катя,
и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки
и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах
и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности
и от стыда, может быть счастлив на
земле человек.
Так
люди на пароходе, в море, разговаривают
и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как на твердой
земле; но случись малейшая остановка, появись малейший признак чего-нибудь необычайного,
и тотчас же на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной опасности.
— А! вот вы куда забрались! — раздался в это мгновение голос Василия Ивановича,
и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми
людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак
и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место
и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «
земле», глядеть в «небо»… Знаете ли — в этом есть какое-то особенное значение!
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков
и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света
и тени, суетливо бегали коротенькие
люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к
земле, плотно покрытой грязным камнем.
«Как это все не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров… — думал Самгин, отмахиваясь от агента. — До смешного тесно на
земле.
И однообразны пути
людей».
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди,
человек сеет,
и каждое зерно, прободая
землю, дает хлеб
и еще солому оставит по себе, а самого
человека зароют в
землю, сгниет,
и — никакого толку».
Улицу перегораживала черная куча
людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями
и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на
землю. Голоса
людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной
и фальшивой. Неугомонно
и самодовольно звенел тенористый голосок...
Лютов видел, как еще двое
людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но
человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся
и медленно опустил гроб на
землю. На какой-то момент
люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
Самгин догадался, что пред ним
человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло
и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то, мял папиросу губами, шаркал по
земле мохнатым лаптем
и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый
и сказал строгим басом...
— Место — неуютное. Тоскливо. Смотришь вокруг, — говорил Дмитрий, —
и возмущаешься идиотизмом власти, их дурацкими приемами гасить жизнь. Ну, а затем, присмотришься к этой пустынной
земле,
и как будто почувствуешь ее жажду
человека, — право!
И вроде как бы ветер шепчет тебе: «Ага, явился? Ну-ко, начинай…»
— Мы обязаны этим реализму, он охладил жизнь, приплюснул
людей к
земле. Зеленая тоска
и плесень всяких этих сборников реалистической литературы — сделала
людей духовно нищими. Необходимо возвратить
человека к самому себе, к источнику глубоких чувств, великих вдохновений…
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто
человек на
земле — гость али хозяин? — неожиданно
и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников,
и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал...
— Почему? — повторил студент, взял
человека за ворот
и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил
человека на
землю, свирепо крикнув...
— «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», — как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так
и установлено навсегда, чтобы
земля вращалась вокруг солнца, а
человек — вокруг духа своего.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно,
и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в
землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели
и стояли очень демократические
люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый, сухой
и колючий губернатор Баранов
и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал рукою в воздухе широкие круги
и шевелил пальцами, точно соля
землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные
люди в орденах, большой
человек с лицом нехитрого мужика, одетый в кафтан, шитый золотом.
Не верилось, что
люди могут мелькать в воздухе так быстро, в таких неестественно изогнутых позах
и шлепаться о
землю с таким сильным звуком, что Клим слышал его даже сквозь треск, скрип
и разноголосый вой ужаса.
Между дедом
и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее на
земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился
человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули,
и кричал скрипучим голосом...
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками,
люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его
и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на
землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Самгин не спросил — почему. В глубине переулка, покрякивая
и негромко переговариваясь, возились
люди, тащили по
земле что-то тяжелое.
Это низенькое небо казалось теплым
и очень усиливало впечатление тесной сплоченности
людей на
земле.