Неточные совпадения
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо
от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее
себе границ.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить
от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь
от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не
замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна прищурившись смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но
заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась
от нее и весело заговорила с другою дамой.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался
от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком
смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав
себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа
себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал
себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
Перечитывая эту страницу, я
замечаю, что далеко отвлекся
от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для
себя, и, следственно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить
себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к самым дверям, так что отлетит
от него ручка и спинка: пусть,
мол, его знает, что такое гнев.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед
собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не
смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
— «Лети-ка, Летика», — сказал я
себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного
мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел
от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня на берегу?
От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не
замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к
себе.
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего
себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не
смея шевельнуться
от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то
Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг
от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать
себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (
заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий
себе цену и шесть месяцев у
себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое
от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с
себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! —
молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь
от этой проклятой… мечты моей!»
— Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А
заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта,
от которого из
себя выходит: это убийство…
— Я не дам
себя мучить, — зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в
себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя
от этой мысли еще в большее бешенство, — арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не
смейте…
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал
от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с
собой захватил. Вон господин
Заметов видел деньги-то. А что, господин
Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
«Вот как? — оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице
от фонаря к фонарю. — Но если она ненавидит, значит — верит, а не забавляется словами, не обманывает
себя надуманно.
Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» — спросил он
себя и ответил отрицательно.
Изложив свои впечатления в первый же день по приезде, она уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин
заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет
от него участия или советов. Но он был слишком занят
собою, для того чтоб обижаться на нее за это.
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у
себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ
от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к
себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского «Не мир, но
меч».
Она только
молила Бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его
от всякой «скорби, гнева и нужды», а
себя, детей своих и весь дом предавала на волю Божию.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не
смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к
себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя,
от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо
заметить, что она «никак не ожидала
от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил
себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг, не трясется
от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так
смело и свободно, как будто требует покорности
себе.
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю
от боязни за
себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не
смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
Вера приходила, уходила, он
замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал
себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только
от желания добиваться чего-нибудь
от Веры, но даже
от желания приобретать ее дружбу.
Взгляд ее то манил, втягивал в
себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он
заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий
от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка
замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а
от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг
себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не
замечали, кроме
себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась
от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась
от него; даже послушавши, в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со стороны обрыва,
от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он
замечал недоверие Веры к
себе и поставил
себе задачей преодолеть его — и успел.
Бабушка, однако,
заметила печаль Марфеньки и — сколько могла, отвлекла ее внимание
от всяких догадок и соображений, успокоила, обласкала и отпустила веселой и беззаботной, обещавши приехать за ней сама, «если она будет вести
себя там умно».
— Я не хочу, чтоб дома
заметили это… Я очень слаба… поберегите меня… —
молила она, и даже слезы показались в глазах. — Защитите меня…
от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите ко мне — я… скажу вам, зачем я вас удержала…
— А если тебе так кажется… — нерешительно
заметил он, еще не придя в
себя от удивления.
Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам
смело требовал
от нее такой же любви и к
себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней.
А кругом и внизу все было тихо и темно. Вдруг, в десяти шагах
от себя, он
заметил силуэт приближающейся к нему
от дома человеческой фигуры. Он стал смотреть.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое
себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив,
замечая, что эта внутренняя работа над
собой, которой он требовал
от Веры,
от живой женщины, как человек, и
от статуи, как художник, началась у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел
от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про
себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
Райский ходил по кабинету. Оба молчали, сознавая каждый про
себя затруднительное положение дела. Общество
заметило только внешне признаки какой-то драмы в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее
от авторитета бабушки — оно знало все это и привыкло.
— Это правда, —
заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять
себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить
себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям
от нее ласкового взгляда…
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок
от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не
смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к
себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
«Этот спорт, —
заметил мне барон Крюднер, которому я все это говорил, — служит только маской скудоумия или по крайней мере неспособности употребить
себя как-нибудь лучше…» Может быть, это правда; но зато как англичане здоровы
от этих упражнений спорта, который входит у них в систему воспитания юношества!
— «А tout malheur remede» [«Лекарство
от всех бед» — фр.], —
заметил я почти про
себя.
Ровно восемь веков назад как мы взяли
от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли
от него Рим и
меч кесаря и объявили лишь
себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться
от соблазна принять три тысячи рублей при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг в
себе такую стоическую твердость и носит на своей шее тысячи рублей, не
смея до них дотронуться!
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь
заметили его, да и то про
себя, некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа
от тела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не
смеют сказать правды
от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит
себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем
заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили уже нам,
от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и
заметив действительно это отворенное окошко,
заметил в то же время, гораздо ближе к
себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы были в саду, оставалась запертою.
Мы попали на Тютихе в то время, когда кета шла из моря в реки
метать икру. Представьте
себе тысячи тысяч рыб
от 3,3 до 5 кг весом, наводняющих реку и стремящихся вверх, к порогам. Какая-то неудержимая сила заставляет их идти против воды и преодолевать препятствия.
Сегодня я
заметил, что он весь день был как-то особенно рассеян. Иногда он садился в стороне и о чем-то напряженно думал. Он опускал руки и смотрел куда-то вдаль. На вопрос, не болен ли он, старик отрицательно качал головой, хватался за топор и, видимо, всячески старался отогнать
от себя какие-то тяжелые мысли.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен,
от беловолосых, как финны («Да, да, финны»,
заметила для
себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю»,
заметила для
себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с
себя и кончил
собою. И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я
от ученой известности отказываюсь, и
от кафедры — какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику,
замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике».