Неточные совпадения
—
Газеты есть? — спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними
Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
— Да; вот я вижу у тебя — «Друг здравия» [«Друг здравия» — врачебная
газета, издававшаяся в Петербурге с 1833 по 1869 год.] на тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, —
заметил Базаров.
— Очень последовательно! — иронически
заметил Робинзон. — Выскочить из
газеты в Камчатку…
О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная, есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как
смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с
газетой в руках?
— Муж найдется, мама. В
газетах напечатаем, что вот,
мол, столько-то есть приданого, а к нему прилагается очень хорошая невеста… За офицера выйду!
Консервативные
газеты заметили беду и, чтоб смягчить безнравственность и бесчиние гарибальдиевского костюма, выдумали, что он носит мундир монтевидейского волонтера. Да ведь Гарибальди с тех пор был пожалован генералом — королем, которому он пожаловал два королевства; отчего же он носит мундир монтевидейского волонтера?
…
Газеты подробно рассказали о пирах и яствах, речах и
мечах, адресах и кантатах, Чизвике и Гильдголле.
— Эй, кто там! водки и закусить. Гоните верхового к старику Бурмакину! Сказать, что Федор Васильич,
мол, кланяется и просит
газету почитать.
— Что-о-о? — зарычал Полуянов, не веря собственным глазам. —
Газета? в моем участке? Да кто это
смел, а?
Газета? Ха-ха!
Теперешние карты неудовлетворительны, что видно хотя бы из того, что суда, военные и коммерческие, часто садятся на
мель и на камни, гораздо чаще, чем об этом пишут в
газетах.
Заметила я, что со мною хитрят,
Заботливо что-то скрывая;
Ссылаясь на то, что мне нужен покой,
Ко мне никого не пускали,
Меня окружили какой-то стеной,
Мне даже
газет не давали!
— Знаете ли, — сказала ему раз Аглая, прерывая
газету, — я
заметила, что вы ужасно необразованны; вы ничего хорошенько не знаете, если справляться у вас: ни кто именно, ни в котором году, ни по какому трактату? Вы очень жалки.
— О, это так! — вскричал князь. — Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в
газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в
газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно
заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
Радостное настроение семейства продолжалось недолго. На другой же день Аглая опять поссорилась с князем, и так продолжалось беспрерывно, во все следующие дни. По целым часам она поднимала князя на смех и обращала его чуть не в шута. Правда, они просиживали иногда по часу и по два в их домашнем садике, в беседке, но
заметили, что в это время князь почти всегда читает Аглае
газеты или какую-нибудь книгу.
И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает
сметать с них пыль,
газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.
О Крутицыне я не имел никаких слухов. Взял ли он в руки «знамя» и высоко ли его держал — никому до этого дела в то время не было, и ни в каких
газетах о том не возвещалось. Тихо было тогда, безмолвно; человек мог держать «знамя» и даже в одиночку обедать во фраке и в белом галстуке — никто и не
заметит. И во фраке обедай, и в халате — как хочешь, последствия все одни и те же. Даже умываться или не умываться предоставлялось личному произволению.
«Как вы
смеете? Ваша
газета рабочих взбунтовала!»
Из числа романистов печатались: Северцов-Полилов, Андрей Осипов, Назарьева, Д.С. Дмитриев. Родион Менделевич (
Меч) ежедневно пересыпал
газету звучными юмористическими стихами. Из злободневных фельетонистов имел большой успех Н.Г. Шебуев, который, окончивши университет, перешел в «Русский листок» из «Новостей дня» и стал писать передовые статьи и фельетоны, для которых брал судебные отчеты и делал из этих отчетов беллетристические бытовые сценки, очень живо написанные.
Амфитеатров по телефону передал мне, что его осаждают знакомые и незнакомые просьбами
поместить опровержение и что тот самый сотрудник, который предложил мне взятку, был у него тоже и привозил деньги за объявления в
газету, но редакция отказала наотрез печатать их.
Надо еще
заметить, что «Современные известия» были единственной
газетой, не стеснявшейся пробирать вовсю духовенство и даже полицию.
Действительно, и заметка, и изображение мертвого тела появились в
газете ранее, чем о происшествии стало известно полиции. По странной оплошности («что, впрочем, может случиться даже с отличной полицией», — писали впоследствии в некоторых
газетах) — толпа уже стала собираться и тоже
заметила тело, а полиция все еще не знала о происшествии…
Кислощейная
газета — так называл ее Пастухов,
помещая в «Колокольчике» карикатуры на Ланина и только расхваливая в иллюстрациях и тексте выставочный ресторан Лопашова. А о том, что на выставке, сверкая роскошными павильонами, представлено более пятидесяти мануфактурных фирм и столько же павильонов «произведений заводской обработки по металлургии» — «Колокольчик» ни слова. Пастухов на купцов всегда был сердит.
Заглазно они относились к заказчикам вообще иронически, и когда, например, видели барина, сидящего на балконе с
газетой, то
замечали...
Газета"Честолюбивая Просвирня", еженедельный орган русских праздношатающихся людей, давно уже, впрочем,
заметила этот разлад, и ежели до сих пор не сумела ясно формулировать его, то единственно по незнанию русской грамматики.
К величайшему удивлению, мы стали
замечать, что Никодим ведет
газету на славу, что"столбцы ее оживлены", что в ней появилась целая стая совершенно новых сотрудников, которые неустанно ведут между собой живую и даже ожесточенную полемику по поводу содержания московских бульваров, по поводу ненужности посыпания песком тротуаров в летнее время и т. д.
— Messieurs, — говорил он, — по желанию некоторых уважаемых лиц, я решаюсь передать на ваш суд отрывок из предпринятого мною обширного труда «об уничтожении». Отрывок этот носит название «Как мы относимся к прогрессу?», и я
помещу его в передовом нумере одной
газеты, которая имеет на днях появиться в свет…
—
Газеты, a dire vraie [по правде говоря (франц.).], имеют свои недостатки!.. — скромно
заметил граф. — Но их надобно стараться исправить… отрицать же самую форму…
Задумчиво, с тем выражением, которое бывает у припоминающих далекое, она смотрит на Сашу, но Саша молчит и читает
газету. Обе руки его на
газете, и в одной руке папироса, которую он медленными и редкими движениями подносит ко рту, как настоящий взрослый человек, который курит. Но плохо еще умеет он курить: пепла не стряхивает и
газету и скатерть около руки засыпал… или задумался и не
замечает?
За два, три мятежных года Яков не
заметил ничего особенно опасного на фабрике, но речи Мирона, тревожные вздохи дяди Алексея,
газеты, которые Артамонов младший не любил читать, но которые с навязчивой услужливостью и нескрываемой, злорадной угрозой рассказывали о рабочем движении, печатали речи представителей рабочих в Думе, — всё это внушало Якову чувство вражды к людям фабрики, обидное чувство зависимости от них.
Ну, напечатают там в столичной
газете на задней странице, что вот,
мол, так и так, погибли при исполнении служебных обязанностей лекарь такой-то, а равно Пелагея Ивановна с кучером и парою коней.
— Да вот непременно, чтобы вашу фамилию? Или это вам нужно будет впоследствии для отчета? Что вот,
мол, инспирировал русские
газеты?.. Какой я ловкий мужчина? А?
Наблюдатель. Не
заметите, мы плохие физиономисты. Читают в
газетах: такой-то уличен в подделке векселей, такой-то скрылся, а в кассе недочету тысяч двести; такой-то застрелился. Кто прежде всего удивляется? Знакомые: «Помилуйте, говорят, я вчера с ним ужинал, а я играл в преферанс по две копейки. А я ездил с ним за город, и ничего не было заметно». Нет, пока физиономика не сделалась точной наукой, от таких компаний лучше подальше.
— Мы с ним в одной
газете работали… Очень несчастный. Я говорю: «Пожалуйста, лежите у меня, вы меня не стесняете…» Но он
молит меня: «Отправьте домой!» Волнуется… я подумал, что ему вредно, и вот привез его… Ведь это именно здесь… да?
Пологий (Николаю). Позвольте
заметить: читая
газеты, господин Синцов всегда рассуждает о политике и очень пристрастно относится к властям…
— Нет, я не могу
поместить такого объявления в
газетах, — сказал он, наконец, после долгого молчания.
К счастию, в кондитерской никого не было; мальчишки
мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на подносах горячие пирожки; на столах и стульях валялись залитые кофием вчерашние
газеты.
Турунтаев. А ты от своего имени прошений не
смеешь писать, — всем сенатом ябедником признан, и в
газете публиковано.
— Из
газет вычитал, —
заметил брат Павлин.
Уже неделю тому назад я прочитал в
газетах, что он в Петербург прибыл — а ко мне до сих пор ни ногой. Вместе Шнейдершу слушали, вместе в Географическом конгрессе заседали, вместе по политическому делу судились — и вот! Чай, всё перспективы высматривает, связи поддерживает, со швейцарами да с камердинерами табаки разнюхивает! Чай, когда из Залупска ехал, — хвастался тоже: я,
мол, в Петербурге об залупских нуждах буду разговаривать! Разговаривай, мой друг, разговаривай… с швейцарами!
И Франция упала за тобой
К ногам убийц бездушных и ничтожных.
Никто не
смел возвысить голос свой;
Из мрака мыслей гибельных и ложных
Никто не вышел с твердою душой, —
Меж тем как втайне взор Наполеона
Уж зрел ступени будущего трона…
Я в этом тоне мог бы продолжать,
Но истина — не в моде, а писать
О том, что было двести раз в
газетах,
Смешно, тем боле об таких предметах.
Алёша свободен от трудов, занятия свои с подростками ему пришлось сократить — и у них нет времени. Он живёт со мною, на дворе в сарайчике, как бы под видом работника моего, самовары ставит, комнату
метёт, ревностно гложет книжки и, нагуливая здоровье, становится более спокоен, менее резок. Ходит в уездный городок — тридцать две версты места, — книги,
газеты приносит от указанных мною людей, и глаза у него смотрят на мир всё веселее.
Только в
газетах останется несколько строк, что,
мол, потери наши незначительны: ранено столько-то; убит рядовой из вольноопределяющихся Иванов.
Этот случай очень характерен. Господин Иванов, —
заметьте, человек состоятельный, — заставляет врача «немедленно» приехать к себе с другого конца такого большого города, как Рига, потраченное врачом время оплачивает тридцатью-сорока копейками, — и не себя, а врача же пригвождает к позорному столбу за корыстолюбие! И
газета печатает его письмо, и читатели возмущаются врачом…
Она бесцеремонно тыкала на них указательным пальцем, поясняя, что «это,
мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что пишет в
газете, которая „ругает наших“, а кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба поэты, стишонки сочиняют; а этот профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он читает что-то такое о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская наука и потому вовсе не наука, и дураки те, кто ею занимаются!»
28-го же мая по Апраксину переулку, в доме Трифонова, в два с половиной часа пополудни показался дым из дровяного сарая, прилегавшего задней стеной к рядам Толкучего рынка. По осмотре сарая, оказалась в нем тлевшая подброшенная («вероятно с умыслом», как
замечает полицейская
газета) пакля, которая и была тотчас потушена. После этого среди Апраксина двора, в промежуток двух часов времени, два раза тушили пуки хлопка и пакли, пропитанные смолою.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за что же вы это к суду потянете? Что же вы на суде говорить-то станете? — что вот, меня,
мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это, что ли? А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не те времена-с; нынче гласность!
газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов то же самое, что Верхохлебов.
— Да, конечно, это полное ваше право. Но завтрашний номер, воскресный, уже сверстан, в понедельник
газета не выходит. Так что, к сожалению, сможем
поместить только во вторник… А кстати, профессор: не можете ли вы нам давать время от времени популярно-научные статьи, доступные пониманию рабочей массы? Мы собираемся расширить нашу
газету.
Александра Михайловна покорно отложила работу. Теперь, когда Андрей Иванович много бывал дома, она совершенно подчинилась ему и не
смела слова сказать наперекор. Андрей Иванович лежал, злобно нахмурив брови. Александра Михайловна пошла поставить самовар, потом воротилась и, молча сев к столу, стала читать «Петербургскую
газету».
— Приходили от Григорьевых за какой-то книгой, но я сказала, что вас нет дома. Почтальон принес
газеты и два письма. Кстати, Евгений Петрович, я просила бы вас обратить ваше внимание на Сережу. Сегодня и третьего дня я
заметила, что он курит. Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос.
Я не
заметил ни одной известности политического или литературного мира. Конечно, были газетные репортеры, и на другой день в нескольких оппозиционных
газетах появились сочувственные некрологи, но проводы А.И. не имели и одной сотой торжественности и почета, с которыми парижская интеллигенция проводила тело Тургенева тринадцать лет спустя.