Неточные совпадения
— А вы, хлопцы! — продолжал он, оборотившись к своим, — кто из вас хочет умирать своею смертью — не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под
забором у шинка, подобно всякой
падали, а честной, козацкой смертью — всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
Ассоль
спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень в куст, росший с внешней стороны огорода. У куста, спиной к
забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего табаку настроил добычливо.
— Лягте, — сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он
упал под
забор, и тотчас, почти над головой его, взметнулись рыжие ноги лошади, на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и рубил саблей воздух,
забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по
забору, и орал...
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к
заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по
заборам, точно испуганные мыши,
падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
Иногда казалось, что ходят по железной крыше, иногда что-то скрипело и
падало, как будто вдруг обрушился
забор.
Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия рассказала, что
упала она не перелезая через
забор, а пытаясь влезть по водосточной трубе в окно комнаты Игоря.
— Я
упала, как слепая, когда лезла через
забор, — сказала она, всхлипнув. — Как дура. Я не могу идти…
Самгин закрыл глаза, но все-таки видел красное от холода или ярости прыгающее лицо убийцы, оскаленные зубы его, оттопыренные уши, слышал болезненное ржание лошади, топот ее, удары шашки, рубившей
забор; что-то очень тяжелое
упало на землю.
Рядом с ним люди лезли на
забор, царапая сапогами доски;
забор трещал, качался; визгливо и злобно ржали лошади, что-то позванивало, лязгало; звучали необыкновенно хлесткие удары, люди крякали, охали, тоже визжали, как лошади, и
падали,
падали…
Анфиса. Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать не могу. Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся
спать, что произойдет, вероятно, не позже девятого часа, выходите в сад. В переулке, сзади вашего сада, я буду ожидать вас с коляской.
Забор вашего сада, который выходит в переулок, в одном месте плох…»
Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как
падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов
забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через
забор и
попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он вдруг находит меня замерзавшего под
забором и прямо
нападает на след «богатейшего», по его мнению, «дела».
Мы шли, шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все
заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда
попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.
Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегда
нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на
заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как начать просыпаться.
В церковь редко заходила,
спала же или по церковным папертям, или перелезши через чей-нибудь плетень (у нас еще много плетней вместо
заборов даже до сегодня) в чьем-нибудь огороде.
Но сад был на ночь запираем со двора на замок,
попасть же в него, кроме этого входа, нельзя было, потому что кругом всего сада шел крепкий и высокий
забор.
Марья Кондратьевна, очевидно, в заговоре, Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!» У него создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо
попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой — крепким высоким
забором, обходившим кругом сада Федора Павловича.
Марфа Игнатьевна, супруга поверженного у
забора Григория, хотя и
спала крепким сном на своей постели и могла бы так проспать еще до утра, вдруг, однако же, пробудилась.
Ночью олени идут к воде, натыкаются на
забор и, пытаясь обойти его,
попадают в ямы.
Я долго не мог понять, в чем дело. Оказалось, что в одну из ям
попал медведь. Конечно, он сейчас же вылез оттуда и принялся ломать
забор и разбрасывать покрышки, которыми были замаскированы ямы.
В этот промежуток дня наш двор замирал. Конюхи от нечего делать ложились
спать, а мы с братом слонялись по двору и саду, смотрели с
заборов в переулок или на длинную перспективу шоссе, узнавали и делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
Со двора в сад бежали какие-то люди, они лезли через
забор от Петровны,
падали, урчали, но все-таки было тихо до поры, пока дед, оглянувшись вокруг, не закричал в отчаянии...
Куропатки иногда так привыкают к житью своему на гумнах, особенно в деревнях степных, около которых нет удобных мест для ночевки и полдневного отдыха, что вовсе не улетают с гумен и, завидя людей, прячутся в отдаленные вороха соломы, в господские большие гуменники, всегда отдельно и даже не близко стоящие к ригам, и вообще в какие-нибудь укромные места; прячутся даже в большие сугробы снега, которые наметет буран к
заборам и околице, поделают в снегу небольшие норы и преспокойно
спят в них по ночам или отдыхают в свободное время от приискиванья корма.
Она пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не
упасть, она цеплялась другой рукой за стены и
заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая...
Они отыскивали их где-нибудь под
забором на улице или в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или менее заботливо укладывали их
спать, чтобы рано утром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для работы.
— На то и перепел, чтобы в сети
попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери. Когда он называл ее «ненько», это слово точно гладило ее щеки мягкой, детской рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившийся
забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
А утром, чуть свет, когда в доме все еще
спали, я уж прокладывал росистый след в густой, высокой траве сада, перелезал через
забор и шел к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая на зеркальной поверхности, кидалась в «лотоки» и бодро принималась за дневную работу.
На следующий день повторилось то же, и только через четыре дня я встал рано утром и махнул через
забор, пока отец еще
спал.
— Ей-богу же! У всех у них, говорит, не лошади, а какие-то гитары, шкбпы — с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание — знай себе жарит, куда
попало, во весь карьер.
Забор — так
забор, овраг — так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к черту! Лихие ездоки!
Я бросился среди убегавших, которым было уже не до кружки и не до подарка, и, вырвавшись,
упал около
забора беговой аллеи.
Сообразив все это, Аггей Никитич взобрался на акацию, а с нее шагнул на верхний брус
забора и, ухватившись за ветку той же акации, попробовал спрыгнуть на землю, до которой было аршина четыре; ветка при этом обломилась, и Аггей Никитич
упал, но сейчас же и поднялся с земли, причем он, как это после уже припомнил, почувствовал, что что-то такое обронил, и вместе с тем раздались громкие голоса: «Кто это?
Помню, как я с жадностью смотрел иногда сквозь щели
паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись головой к нашему
забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо.
Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть
забором из высоких столбов (
паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога.
Вся каторга бросилась к
забору и с замиранием сердца смотрела сквозь щели
паль.
Детей растащили по дворам —
спать, иные заснули тут же под
заборами, у ног и на коленях матерей.
Дверь снова захлопнулась, и на землю
упало платье. Учитель стал подбирать его. Минуту спустя к его ногам через
забор шлепнулись сапоги.
Ночь он
спал плохо, обдумывая своё решение и убеждаясь, что так и надо сделать; слышал, как на рассвете Максим перелез через
забор, мысленно пригрозил ему...
На сизой каланче мотается фигура доглядчика в розовой рубахе без пояса, слышно, как он, позёвывая, мычит, а высоко в небе над каланчой реет коршун —
падает на землю голодный клёкот. Звенят стрижи, в поле играет на свирели дурашливый пастух Никодим. В монастыре благовестят к вечерней службе — из ворот домов, согнувшись, выходят серые старушки, крестятся и, качаясь, идут вдоль
заборов.
Приподнялся, сел. Около него старательно возилась тесная кучка людей, они кряхтели и взмахивали руками, точно молотя зерно. Над
забором, между гвоздей, торчали чьи-то головы, оттуда
падали одобрения и советы...
Было боязно видеть, как цепкий человечек зачем-то путешествует по крутой и скользкой крыше амбара, висит между голых сучьев деревьев, болтая ногами, лезет на
забор, утыканный острыми гвоздями,
падает и — ругается...
— Рождеством я заболел, — рассказывал Улан, — отправили меня с завода в больницу, а там конвойный солдат признал меня, и
попал я в острог как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада, где больные арестанты гуляют… Простое дело — подлез под
забор и драла… Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту сменку добил. Потом на завод узнать о Репке — сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал… Я в больницу вчера.
В театр впервые я
попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что читал афиши на стенах и
заборах. Дома у нас никогда не говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались на кулачки и делали каверзы учителям и сторожу Онисиму.
Все тени, от крытого
забора, от лип и от ульев, покрытых досками, черно и коротко
падали на мелкую, курчавую траву, пробивавшуюся между ульями.
Прощальным взором
Объемлет он в последний раз
Пустой аул с его
забором,
Поля, где пленный стадо
пас,
Стремнины, где влачил оковы,
Ручей, где в полдень отдыхал,
Когда в горах черкес суровый
Свободы песню запевал.
— Мы перелезем через
забор. Но молчи! если догадаются, что мы не
спим…
С восходом солнца он отправился искать сестру, на барском дворе, в деревне, в саду — везде, где только мог предположить, что она проходила или спряталась, — неудача за неудачей!.. досадуя на себя, он задумчиво пошел по дороге, ведущей в лес мимо крестьянских гумен: поровнявшись с ними и случайно подняв глаза, он видит буланую лошадь, в шлее и хомуте, привязанную к
забору; он приближается… и замечает, что трава измята у подошвы
забора! и вдруг взор его
упал на что-то пестрое, похожее на кушак, повисший между цепких репейников… точно! это кушак!.. точно! он узнал, узнал! это цветной шелковый кушак его Ольги!
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где
спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через
забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль
забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Он смотрел вслед охотнику до поры, пока тот не исчез в ночных тенях. Как будто всё было просто и понятно: Носков
напал с явной целью — ограбить, Яков выстрелил в него, а затем начиналось что-то тревожно-запутанное, похожее на дурной сон. Необыкновенно идёт Носков вдоль
забора, и необыкновенно густыми лохмотьями ползут за ним тени; Яков впервые видел, чтоб тени так тяжко тащились за человеком.
Однажды, погружась в мечтанье,
Сидел он позднею порой;
На темном своде без сиянья
Бесцветный месяц молодой
Стоял, и луч дрожащий, бледный
Лежал на зелени холмов,
И тени шаткие дерев
Как призраки на крыше бедной
Черкесской сакли прилегли.
В ней огонек уже зажгли,
Краснея он в лампаде медной
Чуть освещал большой
забор…
Всё
спит: холмы, река и бор.