Неточные совпадения
Решившись,
с свойственною ему назойливостью,
поехать в деревню к
женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался
с величайшею похвалой…
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался
ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг
с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель
женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
— И только
с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак, я
еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому что вчера и сегодня чувствую шум в голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около меня по-немецки болтают, а мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же
поеду. О
женщины!
— Бабушка! —
с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня:
еду,
еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной
женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако
еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
— Милый ты мой, мы
с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам к тебе
ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и
женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
Вдруг раздался
с колокольни ближайшего монастыря благовест, и все — экипажи, пешеходы — мгновенно стало и оцепенело. Мужчины сняли шляпы,
женщины стали креститься, многие тагалки преклонили колени. Только два англичанина или американца промчались в коляске в кругу, не снимая шляп. Через минуту все двинулось опять. Это «Angelus». Мы объехали раз пять площадь. Стало темно; многие разъезжались. Мы
поехали на Эскольту есть сорбетто, то есть мороженое.
—
Ехать в Сибирь
с той партией арестантов, в которой находится
женщина, перед которой я считаю себя виноватым, — выговорил Нехлюдов.
Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую
едой кухню. Пожилая
женщина,
с засученными рукавами, в фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. —
С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты
едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не
поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то
женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы
с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
На колеснице
с ним
едет, показывая его народу, прося народ принять его, говоря народу, что она покровительствует ему,
женщина чудной красоты даже среди этих красавиц, — и преклоняясь перед ее красотою, народ отдает власть над собою Пизистрату, ее любимцу.
От думы они
поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал
с рук на руки жене, испитой болезненной
женщине с испуганным лицом.
Тут просто действует провидение, и я только должен благодарить бога и добрую
женщину. Теперь подготовляю, что нужно для дороги, и
с полной уверенностью провожу Аннушку. Может быть, бог даст, и сам когда-нибудь ее увижу за Уралом… Жаль, что я не могу тебе послать теперь письма Дороховой, — впрочем, если Мария Николаевна
поедет с Аннушкой, то я тебе
с нею их перешлю, но только
с тем непременным условием, чтобы ты мне их возвратил. Это мое богатство. Не знаю, за что эта добрая
женщина с такою дружбою ко мне…
После приговора им царь позволил
ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть
с мужьями — отречение от дворянства, что, конечно, не остановило сих несчастных
женщин; теперь держат их розно
с мужьями и позволяют видеться только два раза в неделю на несколько часов, и то при офицере.
Виделся ли ты
с Софьей Григорьевной? Я слышал, что она
поехала в Кяхту. Мне было очень приятно
с нею здесь провести денек. Добрая
женщина, без всяких вычур появления. — И отрадная страничка в наших памятных тетрадях. Я счастлив за
С. Григорьевича.
После приезда, на другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив
с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся
с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а
женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он
поехал к Барсуковой.
Он
ехал с молодой
женщиной, и сразу было видно, особенно по ней, что они молодожены: так часто ее лицо вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой нежности мужа.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу…
с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились
с ними, вас уже тянет к публичным
женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них
поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
С вокзала он прямо
поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед за ними вошел и он под руку
с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в руке тросточку
с серебряным набалдашником в виде голой
женщины.
Он делил свои досуги, — а досуга у него было двадцать четыре часа в сутки. — между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял на
еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к случайной
женщине из кухни. передней или
с улицы.
Мать
с бабушкой сидели на крыльце, и мы
поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому
с версту, девушки и
женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров
поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии
с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться
с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она,
женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
—
С ним, конечно,
едет Прейн, потом толпа молодежи… Превесело проведем все лето. Самый отличный случай для твоих первых триумфов!.. Да, мы им всем вскружим голову… У нас один бюст чего стоит, плечи, шея… Да?.. Милочка,
женщине так мало дано от бога на этом свете, что она своим малым должна распорядиться
с величайшей осторожностью. Притом
женщине ничего не прощают, особенно не прощают старости… Ведь так… а?..
— Врешь, Веткин, я знаю, брат, куда мы
едем, — сказал он
с пьяным лукавством. — Ты, брат, меня везешь к
женщинам. Я, брат, знаю.
Везде его преследует представление о какой-то фантастический
еде, которая ему приличествует и которую он не может назвать, о какой-то
женщине с диковинным секретом, за который он дорого бы заплатил, но который еще сама природа покуда не догадалась создать…
— Думать надо, — сказал Садо, усаживаясь на корточки перед Хаджи-Муратом. —
Женщина с крыши видела, как ты
ехал, — сказал он, — и рассказала мужу, а теперь весь аул знает. Сейчас прибегала к жене соседка, сказывала, что старики собрались у мечети и хотят остановить тебя.
Хаджи-Мурат
ехал шагом. Казаки и его нукеры, не отставая, следовали за ним. Выехали шагом по дороге за крепостью. Встречались
женщины с корзинами на головах, солдаты на повозках и скрипящие арбы на буйволах. Отъехав версты две, Хаджи-Мурат тронул своего белого кабардинца; он пошел проездом, так, что его нукеры шли большой рысью. Так же
ехали и казаки.
— Гарвей! — раздался свежий, как будто бы знакомый голос неизвестной и невидимой
женщины. — Подайте шлюпку к трапу, он будет спущен сейчас. Я
еду с вами.
Зарубин и Мясников
поехали в город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну
женщину о строгости,
с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец
с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и
поехала по конторке, но
женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу… Тогда Татьяна Власьевна исподлобья
с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила...
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и отвернулся в сторону. Ему не хотелось
ехать в город
с этими людьми. А они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны в сторону и бормоча бессвязные слова.
Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила...
Дудукин. То-то же. А то у него саврасенькая есть, так та пуглива и задом бьет, того гляди через постромку ногу перекинет.
С мужчиной
едет — ну, ничего, а
женщина сосуд скудельный. Нервы у них.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей.
Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли
с ними ещё
женщину, — уже третий раз она попадается.
Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
А теперь не то… Теперь он
едет к Лебедевым, чтобы развлечься
с другими
женщинами, а я… сижу в саду и слушаю, как сова кричит…
— Нет, не в этом, — отвечал опять Бегушев
с запальчивостью. — Я этого мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы его, как сам он говорил, давно знаете; каким же образом вы,
женщина, могли
поехать к нему на обед?
Но гуляли
женщины редко, — и день и вечер проводили в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то
ехали люди, и стал привычен шум, как прежде тишина. И только в дождливую погоду, когда в мокрых стеклах расплывался свет уличного фонаря и особенным становился стук экипажей
с поднятыми верхами, Елена Петровна обнаруживала беспокойство и говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.
— Eh bien, que feras-tu, si je te prends avec? Во-первых, je veux cinquante mille francs. [Что же ты будешь делать, если я возьму тебя
с собой?.. я хочу пятьдесят тысяч франков (фр.).] Ты мне их отдашь во Франкфурте. Nous allorts а Paris; там мы живем вместе et je te ferais voir des etoiles en plein jour. [Мы
поедем в Париж… и я тебе покажу звезды среди ясного дня (фр.).] Ты увидишь таких
женщин, каких ты никогда не видывал. Слушай…
Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен — не связан
с этой
женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он
поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее…
На Фоминой, когда мы уже собирались
ехать, все было уложено, и муж, делавший уже покупки подарков, вещей, цветов для деревенской жизни, был в особенно нежном и веселом расположении духа, кузина неожиданно приехала к нам и стала просить остаться до субботы,
с тем чтоб
ехать на раут к графине Р. Она говорила, что графиня Р. очень звала меня, что бывший тогда в Петербурге принц М. еще
с прошлого бала желал познакомиться со мной, только для этого и
ехал на раут и говорил, что я самая хорошенькая
женщина в России.
Тут призвала свою
женщину, которая искусна была все беды от человека отводить: та пошептала надо мною, умыла меня,"слизала
с лица остуду", напоила наговорною водою, обошла трижды мою таратайку — и я
поехал.
Он
ехал в Одессу, чтоб повидаться, для развлечения,
с одним приятелем, а вместе
с тем и по другому, тоже довольно приятному обстоятельству; через этого приятеля он надеялся уладить себе встречу
с одною из чрезвычайно интересных
женщин,
с которою ему давно уже желалось познакомиться.
Княгинюшка, мужчина что петух:
Кири куку! мах мах крылом и прочь.
А
женщина, что бедная наседка:
Сиди себе да выводи цыплят.
Пока жених — уж он не насидится.
Ни пьет, ни ест, глядит не наглядится.
Женился — и заботы настают.
То надобно соседей навестить,
То на охоту
ехать с соколами,
То на войну нелегкая несет,
Туда, сюда — а дома не сидится.
Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать на лето в деревню к одному из товарищей и работать там, чтобы
с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно
ехать за тысячу
с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать
женщину, потерявшую мужа,
с которым, судя по её же письмам, ей жилось не сладко.
Он писал моряку во всяком письме, чтобы все было готово для его приезда, что он на днях
едет, и нарочно оттягивал свой отъезд. Возвратившись, наконец, в свой дом на Яузе, он прервал все сношения
с Марией Валериановной, строго запретил людям принимать ее или ходить к ней в дом. «Я должен был принять такие меры, — говорил он, — для сына; я все бы ей простил, но она
женщина до того эгрированная, что может пошатнуть те фундаменты морали, которые я
с таким трудом вывожу в сердце Анатоля».
Венеровский. Ну, разве вы не видите, что он только боялся меня и ипокритствовал. Ну-с, и глупую
женщину, которая, кроме
еды и спанья, ничего не понимает, нельзя уважать!
Вильгельмина Федоровна(берет газету и начинает бойко и отчетливо читать). «Казалось бы, что одно это событие могло связать навеки г. Подстегина
с его подругой, но ничуть не бывало: он кидает ее, как только нужно ему это стало. Напрасно бедная
женщина пишет ему, он ей не отвечает! Она посылает к нему свою горничную, — он обещает к ней приехать и не
едет!»
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали
с собой целую кухню домашнего приготовления,
ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за
женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
От нечего делать принял он приглашение одного из своих бывших товарищей —
ехать с ним на лето в деревню; приехал, увидал, что там делается, да и принялся толковать — и своему товарищу, и отцу его, и даже бурмистру и мужикам — о том, как беззаконно больше трех дней на барщину крестьян гонять, как непозволительно сечь их без всякого суда и расправы, как бесчестно таскать по ночам крестьянских
женщин в барский дом и т. п.
— Безрассудная, — говорю, — ты
женщина, сестрица! Зачем же ты сама-то
едешь за этакую даль в твои лета? И как ты будешь жить
с сыном-юнкером, и где, по деревням, что ли,
с ним, или в казармах? Знаешь ли ты, какого рода эта жизнь?
Надя. Ваша правда. Если я и ошибаюсь, мои мысли внушены мне любовью к матери, тут не может быть ничего смешного. Тот, которого называют моим отцом — Всеволод Серпухов, он не мог быть моим отцом. Говорят, он был человек
с благородным характером, — и должно быть, это правда, когда моя мать так любила его, что
поехала к его родным после его смерти. Такой человек не мог бы иметь любовницею любимую
женщину и если б он был мой отец, моя мать была бы законною его женою.