Неточные совпадения
«Она
была привлекательна на вид, — писалось
в этом
романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и как бы загадочною.
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и
была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы настоящая героиня
романа и что, если б она
была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.
Анна без гостей всё так же занималась собою и очень много занималась чтением — и
романов и серьезных книг, какие
были в моде.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже
был роман? — сказала она, и
в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
Она счастлива, делает счастье другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы,
в особенности потому, что, думая о
романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же
роман с воображаемым собирательным мужчиной, который
был влюблен
в нее.
Герой
романа уже начал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать
в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно
быть стыдно и что ей стыдно этого самого.
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его
была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и
в особенности после, много
романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и
был воспитан
в Пажеском Корпусе.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала
в Петербурге, где-нибудь
в свете… я сказал ваше имя… Оно
было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством.
В ее воображении вы сделались героем
романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Я помню, что
в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл
роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то
были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный
роман; вдруг
в глухую полночь, когда все уже спало
в доме, раздается
в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то
будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Ей рано нравились
романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася
в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее
был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но
в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его
была сама
От Ричардсона без ума.
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный
роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон,
Который нам наводит сон, —
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.
Друзья мои, что ж толку
в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану
быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда
роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно
в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Он весел
был. Чрез две недели
Назначен
был счастливый срок.
И тайна брачныя постели
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена…
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни
был рожден.
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего
романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал
в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас
былаТак равнодушна, так смела?
«Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего
романа целую главу,
в коей описано
было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить вместо девятого нумера осьмой над последней главою Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф...
Так думал молодой повеса,
Летя
в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных. —
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего
романаБез предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может
быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
Вдруг получил он
в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти
в постеле
И с ним проститься
был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой
роман);
Но, прилетев
в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
— Ему не более пятидесяти, — вслух размышляла мать. — Он
был веселый, танцор, балагур. И вдруг ушел
в народ, к сектантам. Кажется, у него
был неудачный
роман.
— Так это
было тяжко, так несчастно… Ну, — хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром — сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как
в благонравном английском
романе. Очень глупо и трогательно.
— С неделю тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще —
роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
Клим Самгин нашел, что такая встреча братьев знакома ему, описана
в каком-то
романе, хотя там не чихали, но там тоже
было что-то нелепое, неловкое.
Она казалась наиболее удобной, потому что не имела обаяния женщины, и можно
было изучать, раскрыть, уличить ее
в чем-то, не опасаясь попасть
в глупое положение Грелу, героя нашумевшего
романа Бурже «Ученик».
Она говорила о студентах, влюбленных
в актрис, о безумствах богатых кутил
в «Стрельне» и у «Яра», о новых шансонетных певицах
в капище Шарля Омона, о несчастных
романах, запутанных драмах. Самгин находил, что говорит она не цветисто, неумело, содержание ее рассказов всегда
было интереснее формы, а попытки философствовать — плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы...
Он вспомнил, что
в каком-то английском
романе герой, добродушный человек, зная, что жена изменяет ему, вот так же сидел пред камином, разгребая угли кочергой, и мучился, представляя, как стыдно, неловко
будет ему, когда придет жена, и как трудно
будет скрыть от нее, что он все знает, но, когда жена, счастливая, пришла, он выгнал ее.
Она даже начала
было рассказывать ему какой-то
роман, но Клим задремал, из всего
романа у него осталось
в памяти лишь несколько слов...
— Юноша Михаил
Романов был выбран боярами
в цари за глупость, — докторально сообщал Самгин слушателям.
Он вышел
в большую комнату, место детских игр
в зимние дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли.
Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный
роман или что-нибудь
в этом роде.
Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Для кабинета Самгин подобрал письменный стол, книжный шкаф и три тяжелых кресла под «черное дерево», —
в восьмидесятых годах эта мебель
была весьма популярной среди провинциальных юристов либерального настроения, и замечательный знаток деталей быта П. Д. Боборыкин
в одном из своих
романов назвал ее стилем разочарованных.
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой
в том, что она такова, какая
есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех
была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь
романа Лескова «На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
Закуривая, она делала необычные для нее жесты,
было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей женщины
в одном из
романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он спросил о Спивак.
— Говорят, вышел он от одной дамы, — у него тут
роман был, — а откуда-то выскочил скромный герой — бац его
в упор, а затем — бац
в ногу или
в морду лошади, которая ожидала его, вот и все! Говорят, — он
был бабник,
в Москве у него будто бы партийная любовница
была.
В числе его странностей
был интерес к литературе контрреволюционной, он знал множество различных брошюр,
романов и почему-то настойчиво просвещал патрона...
Он вспомнил прочитанный
в юности
роман Златовратского «Устои».
В романе было рассказано, как интеллигенты пытались воспитать деревенского парня революционером, а он стал «кулаком».
— Лидия — смешная! Проклинала Столыпина, а теперь — благословляет. Говорит: «Перестроимся по-английски;
в центре — культурное хозяйство крупного помещика, а кругом — кольцо фермеров». Замечательно!
В Англии — не
была, рассуждает по
романам, по картинкам.
«Эту школа испортила больше, чем Лидию», — подумал Клим. Мать,
выпив чашку чая, незаметно ушла. Лидия слушала сочный голос подруги, улыбаясь едва заметной улыбкой тонких губ, должно
быть, очень жгучих. Алина смешно рассказывала драматический
роман какой-то гимназистки, которая влюбилась
в интеллигентного переплетчика.
Затем он вспомнил, что
в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти
в городские головы. Лидия
будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей
роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать
в комическом тоне.
Обычные, многочисленные
романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой
роман невозможным,
будучи уверен, что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен
быть смешон
в роли влюбленного.
Почему-то невозможно
было согласиться, что Лидия Варавка создана для такой любви. И трудно
было представить, что только эта любовь лежит
в основе прочитанных им
романов, стихов,
в корне мучений Макарова, который становился все печальнее, меньше
пил и говорить стал меньше да и свистел тише.
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская,
была послушницей, но накануне пострига у нее случился
роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой
в больнице,
была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
— То
есть если б на его месте
был другой человек, — перебил Штольц, — нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы
в любовь, упрочились, и тогда… Но это другой
роман и другой герой, до которого нам дела нет.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его
в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него
в голове весь
роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое
в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая
роман, всякий скажет, что он
был нужен, что его недоставало
в литературе.
Она вспомнила, что у ней где-то
есть нравоучительный
роман, который еще она сама
в молодости читывала и даже плакала над ним.
Тут
был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял
в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Есть своя бездна и там: слава Богу, я никогда не заглядывался
в нее, а если загляну — так уж выйдет не
роман, а трагедия.
Ему пришла
в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит
в самой жизни, как лежат
в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего
романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись
в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
У него даже дух занимался от предчувствия, как это
будет эффектно и
в действительности, и
в романе.
Он подошел к столу, пристально поглядел
в листки,
в написанное им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился
в какое-то, должно
быть, тяжелое раздумье. «Что я делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал!
Роман!» — шептал он с озлоблением.
«Где же тут
роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к
роману! а самый
роман — впереди, или вовсе не
будет его! Какой
роман найду я там,
в глуши,
в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не
роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
Что
будет с ней теперь — не знаю: драма ли,
роман ли — это уже докончи ты на досуге, а мне пора на вечер к
В. И. Там ожидает меня здоровая и серьезная партия с серьезными игроками.