Неточные совпадения
— Матери у меня нет, ну, а
дядя каждый год сюда приезжает и почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а в три года вашей разлуки много воды
ушло.
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о
дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца
ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
Тут Самгин увидел, что старик одет празднично или как именинник в новый, темно-синий костюм, а его тощее тело воинственно выпрямлено. Он даже приобрел нечто напомнившее
дядю Якова, полусгоревшего, полумертвого человека, который явился воскрешать мертвецов. Ласково простясь, Суслов
ушел, поскрипывая новыми ботинками и оставив у Самгина смутное желание найти в старике что-нибудь комическое. Комического — не находилось, но Клим все-таки с некоторой натугой подумал...
Климу хотелось
уйти, но он находил, что было бы неловко оставить
дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда
дядя Яков сказал...
Вскоре
ушел и
дядя Миша, крепко пожав руку Самгина, благосклонно улыбнувшись; в прихожей он сказал Любаше...
Утро. Сквозь шторы пробивается свет. Семейные и дамы
ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» слышится храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном, и, облокотясь на стол, дремлет «
дядя Володя». Поэт «среды» подписывает рисунок на законченном протоколе...
Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча
ушел, захватив с собой меня.
Полковник крякнул на весь дом, повернулся, как деревянный столб, и
ушел, а меня, через некоторое время, выбросило на двор, в телегу
дяди Петра.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и
дядя Михаил
уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный
дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с бабушкой, выгонял ее из дома, она
уходила то к
дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Когда
дядя Яков
ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя...
— Там, — ответил
дядя, махнув рукою, и
ушел всё так же на пальцах босых ног.
Она сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным напевам малорусской песни, и, совершенно успокоенная,
ушла в темную аллею сада к
дяде Максиму.
— Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! — воскликнул он. —
Дядя, вероятно, не заметит, что я
уйду. До свиданья! — проговорил он, протягивая ей руку.
— Ты его добром, а он тебя — колом! — тихонько усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. —
Уходить им пора,
дядя Михаиле, покуда не видал никто. Раздадим книжки — начальство будет искать — откуда явились? Кто-нибудь вспомнит — а вот странницы приходили…
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж
дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости,
уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее.
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда
ушел дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью бросился бежать с лестницы и уехал к Тафаевой.
— Ничего не слыхать, — сообщает он шепотом, — только и слышно, что отец говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а
дядя ему:
уйди, кровопивец!
По бульвару мимо нас ходила чистая публика: пышные барыни, чиновники, офицеры;
дядя был одет в потертое осеннее пальто, измятый картуз, рыженькие сапоги и ежился, видимо, стесняясь своего костюма. Мы
ушли в один из трактиров Почаинского оврага и заняли место у окна, открытого на рынок.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а
дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они
ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с
дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами.
Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
И
дядя вывел меня на террасу, в то самое мгновение, когда Фома входил в комнату. Но каюсь: я не
ушел; я решился остаться на террасе, где было очень темно и, следственно, меня трудно было увидеть из комнаты. Я решился подслушивать!
— Но если так, так что ж это делается? Ради самого Христа, подайте мне какой-нибудь совет! Куда теперь
ушел дядя? Можно мне туда идти? Я очень рад, что вас встретил: может быть, вы меня в чем-нибудь и наставите.
— Нет, Фома, ты не
уйдешь, уверяю тебя! — кричал
дядя. — Нечего говорить про прах и про сапоги. Фома! Ты не
уйдешь, или я пойду за тобой на край света, и все буду идти за тобой до тех пор, покамест ты не простишь меня… Клянусь, Фома, я так сделаю!
— Но… куда же ты
уйдешь, Фома? — в испуге вскричал
дядя.
Всё было тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни, похожей на ай-да-ла-лай
дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не
уйти, и, чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню.
Дядя с утра
уйдет в лавку, а тетка весь день чай пьет и вздыхает.
Лука. Это оттого,
дядя, что земля-то не вся в твоем участке поместилась… осталось маленько и опричь его… (
Уходит в кухню.)
Дядя Аким, выбившийся из сил, готовый, как сам он говорил,
уходить себя в гроб, чтоб только Глеб Савиныч дал ему хлеб и пристанище, а мальчику ремесло, рад был теперь отказаться от всего, с тем только, чтоб не трогали Гришутку; если б у Акима достало смелости, он, верно, утек бы за мальчиком.
Астров. Я сегодня ничего не ел, только пил. У вашего отца тяжелый характер. (Достает из буфета бутылку.) Можно? (Выпивает рюмку.) Здесь никого нет, и можно говорить прямо. Знаете, мне кажется, что в вашем доме я не выжил бы одного месяца, задохнулся бы в этом воздухе… Ваш отец, который весь
ушел в свою подагру и в книги,
дядя Ваня со своею хандрой, ваша бабушка, наконец, ваша мачеха…
Астров(пожав плечами). Не знаю. Должно быть, никак. Я дал бы ей понять, что полюбить ее не могу… да и не тем моя голова занята. Как-никак, а если ехать, то уже пора. Прощайте, голубушка, а то мы так до утра не кончим. (Пожимает руку.) Я пройду через гостиную, если позволите, а то боюсь, как бы ваш
дядя меня не задержал. (
Уходит.)
Соня. В комнате у
дяди Вани. Что-то пишет. Я рада, что
дядя Ваня
ушел, мне нужно поговорить с тобою.
«Надо бросить… магазин и всё… Пусть
дядя торгует с Танькой… а я —
уйду…»
— Вышло очень дико…
Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю правду — рад он, что Терентий
уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти и меня…»
— Э-эх ты! — вздохнул
дядя Терентий и снова куда-то
ушёл.
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он
уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом и пристально взглянул на
дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил с места.
В тот же день вечером Илья принуждён был
уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный
дядя, отвёл в угол за поленницу дров и там сказал...
Вскоре Илье стало казаться, что в деревне лучше жить, чем в городе. В деревне можно гулять, где хочешь, а здесь
дядя запретил
уходить со двора. Там просторнее, тише, там все люди делают одно и то же всем понятное дело, — здесь каждый делает, что хочет, и все — бедные, все живут чужим хлебом, впроголодь.
Наплакавшись, он стал дремать.
Дядя взял его на руки, снёс в телегу, а сам опять
ушёл прочь и снова завыл протяжно, жалобно, как маленькая собака.
Градобоев. Вот я те помилосердую, ступай. (Заметив Силана). Эй ты,
дядя! Иди за мной в комнаты! С тобой у нас большой разговор будет. (Прочим). Ну, с богом. Некогда мне теперь судить вас. Кому что нужно, приходите завтра. (
Уходит с Силаном).
Жадов. Ведь я тебя люблю, я для тебя готов на все на свете… Но что ты мне предлагаешь!.. Ужасно!.. Нет, надо подумать. Да, да, да, да… подумать надо… надо подумать… Ну, а если я не пойду к
дяде, ты
уйдешь от меня?
Всё, что говорил кузнец, было тяжело слушать.
Дядя смотрел виновато, и Евсею было неловко, стыдно за него перед хозяином. Когда
дядя собрался
уходить, Евсей тихонько сунул ему в руку три рубля и проводил его с удовольствием.
Он остановил лошадь у открытых ворот большого дома, спрыгнул на землю и
ушёл во двор. Дом был старый, весь покривился, под окнами выпучило брёвна, окна были маленькие, тусклые. На большом, грязном дворе стояло много пролёток, четыре мужика, окружив белую лошадь, хлопали её ладонями и громко кричали. Один из них, круглый, лысый, с большой жёлтой бородой и розовым лицом, увидав
дядю Петра, широко размахнул руками и закричал...
Иванов. Тебе, Анюта, вредно стоять у открытого окна.
Уйди, пожалуйста… (Кричит.)
Дядя, закрой окно!
Горецкий (вслед Чугунову).
Дядя! Слушай! Коли больше дадут, я вас продам; вы так и знайте. Говорю я тебе, что мне гулять охота пришла. А коли мне в это время денег не дать, так я хуже зверя. (
Уходит за Чугуновым.)
— Эй,
уходи подобру-поздорову,
дядя!..
— Что,
дядя, не понравилось? — пищит Комар Комарович. —
Уходи, а то хуже будет… Я теперь не один Комар Комарович — длинный нос, а прилетели со мной и дедушка, Комарище — длинный носище, и младший брат, Комаришко — длинный носишко!
Уходи,
дядя…
Приезжая летом на фабрику, кричала на мать, как на прислугу, с отцом говорила сквозь зубы, целые дни читала книги, вечером
уходила в город, к
дяде, оттуда её приводил золотозубый доктор Яковлев.
Илья почти не жил дома, мелькнёт утром за чаем и
уходит в город к
дяде или в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.
В это время барон
ушел к себе в кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное письмо к своему
дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых в путь, ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами. В Киеве мы поместились в небольшой квартире Матвеевых, где отцу отведена была комната, предназначавшаяся для Васи.
Дядя Вася в последний раз обошел все проходы спальни и
ушел в дежурную.