Неточные совпадения
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным это выказать; он только спросил, действительно ли не опасна рана его
дяди? И, получив ответ, что она — самая интересная, только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его
понял.
Квартира
дяди Хрисанфа была заперта, на двери в кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть,
понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
— Он говорит, что видел там
дядю Хрисанфа и этого… Диомидова,
понимаешь?..
— Гм, — сказал Самгин, пытаясь вспомнить свою речь к
дяде Мише и
понять, чем она обрадовала его, чем вызвала у жены этот новый, уговаривающий тон.
— Не
понимаю, как другие государи в это дело не вступятся! — удивляется
дядя.
— Что он
понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все
понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «
дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Я жил у них, плохо
понимая значение того, что свершалось в жизни моего
дяди, но впитывая бессознательно атмосферу счастья и какой-то светлой, озаренной ласки, которая струилась и на меня в маленькой квартире, точно из золотого тумана.
—
Дядя твой жену насмерть забил, замучил, а теперь его совесть дергает, —
понял? Тебе всё надо
понимать, гляди, а то пропадешь!
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет,
понял?
Этот крик длился страшно долго, и ничего нельзя было
понять в нем; но вдруг все, точно обезумев, толкая друг друга, бросились вон из кухни, побежали в сад, — там в яме, мягко выстланной снегом, лежал
дядя Петр, прислонясь спиною к обгорелому бревну, низко свесив голову на грудь.
Мальчик смеялся, слушая эти описания, и забывал на время о своих тяжелых попытках
понять рассказы матери. Но все же эти рассказы привлекали его сильнее, и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а не к
дяде Максиму.
Казачок Тишка вполне
понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником, который только раскрывал рот и махал руками, как ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает.
К разговаривавшим подошел казачок Тишка, приходившийся Никитичу племянником. Он страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во весь дух, чтобы сообщить
дяде последние новости, но, увидев сидевшего на скамейке Самоварника,
понял, что напрасно торопился.
—
Понял! — отвечал бойко мальчик. — Этому,
дядя, очень весело учиться, — прибавил он.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно
понимал все, что говорил ему
дядя. — А отчего, скажи,
дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
— Меня? — повторил Александр, глядя во все глаза на
дядю. — Да, конечно… теперь
понял… — торопливо прибавил он, но на последнем слове запнулся.
Так Александр лег спать и старался разгадать, что за человек его
дядя. Он припомнил весь разговор; многого не
понял, другому не совсем верил.
— Сурков не опасен, — продолжал
дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят
понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Нет, — отвечал
дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не
поймут этого, где им
понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
Что слова Федора дура относились к Ченцову, он это
понял хорошо, но не высказал того и решился доехать
дядю на другом, более еще действительном для того предмете.
— Хорошо,
дядя, — сказала она, — я подумаю. Я сама
понимаю, что жить одной, вдали от родных, не совсем удобно… Но, во всяком случае, теперь я решиться ни на что не могу. Надо подумать.
А поповы речи очень книжны, и
понять их мне не под силу; мечется он, встрёпанный и воспалённый, пронзает воздух ударами руки, отталкиваясь от чего-то и как бы нечто призывая к себе, и видно, что
дяде тяжело смотреть на него, морщится он, говорит мало, тихо и строго.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил
дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало
понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
— Фома, — прервал
дядя, — полно! успокойся! нечего говорить о монументах. Ты только выслушай… Видишь, Фома, я
понимаю, что ты, может быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома, за черту добродетели — уверяю тебя, ты ошибся, Фома…
Но я и без того смотрел в сторону: в эту минуту я встретил взгляд гувернантки, и мне показалось, что в этом взгляде на меня был какой-то упрек, что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал на ее бледных щеках. Я
понял ее взгляд и догадался, что малодушным и гадким желанием моим сделать
дядю смешным, чтоб хоть немного снять смешного с себя, я не очень выиграл в расположении этой девицы. Не могу выразить, как мне стало стыдно!
— Что, душка? Ax, боже мой, я ведь все прерываю вас, Анфиса Петровна, — спохватился
дядя, не
поняв восклицания Сашеньки. — Извините, ради Христа!
— Но это невозможно же, Фома! — снова прервал его
дядя. — Ты не так
понял и не то совсем говоришь…
Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал о ней
дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я большую грозу и не мог
понять, каким образом
дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в успехе.
«Как! — говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), — как! он всегда вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не
понимает по-французски, скажет ему, например, донне муа мон мушуар [Дайте мне платок (франц.: «Donnez-moi mon mouchoir»).] — он должен и тут найтись и тут услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что повар Андрон, его
дядя, бескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку!
— Фома, — начал
дядя, сбиваясь на каждом слове, — вот теперь… когда ты отдохнул и опять вместе с нами… то есть, я хотел сказать, Фома, что
понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание…
— Именно, именно! — вскричал
дядя в восторге. — Именно так! Благороднейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы нам осуждать его! Именно!.. Ах, друг мой, ты меня
понимаешь; ты мне отраду привез! Только бы там-то уладилось! Знаешь, я туда теперь и явиться боюсь. Вот ты приехал, и мне непременно достанется!
Теперь только, после разговора с
дядей, мне вдруг представилась вся нескладность, вся эксцентричность его предложения, и я
понял, что подобное предложение, и в таких обстоятельствах, способен был сделать один только
дядя.
— Маменька! — горестно вскричал
дядя. — Или вы ничего не слышали из того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому —
поймите это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангела чести и добродетели.
Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель. Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные и, кажется, не понимавшие, что с ними делается, упали на колени перед генеральшей; все столпились около них; но старуха стояла как будто ошеломленная, совершенно не
понимая, как ей поступить. Фома помог и этому обстоятельству: он сам повергся перед своей покровительницей. Это разом уничтожило все ее недоумения. Заливаясь слезами, она проговорила наконец, что согласна.
Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.
— Сережа! ты в заблуждении; это клевета! — вскричал
дядя, покраснев и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки, не
поняли, что он им говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все поминать, горло драть, — продолжал
дядя, с укоризною обращаясь к мужику, — тебе ж, дураку, добра пожелали, а ты не
понимаешь, да и кричишь!
— Повторяю, Фома, ты не
понял! — кричал
дядя, бледнея все более и более. — Я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья…
— Я вижу, — сказал Мизинчиков, вставая со стула, — что вам еще не надоели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго, благородного
дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек новый… Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведь иначе ваш дядюшка пропал —
понимаете? Его непременно заставят жениться. Не забудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бы сегодня решиться!
— То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет, рукой достать? Нет, брат, земля — это, видишь, как шар круглый, —
понимаешь?.. — продолжал
дядя, очертив руками в воздухе подобие шара.
— На меня? — спросил я, в удивлении смотря на
дядю, не
понимая, чем я мог рассердить людей, тогда еще мне совсем незнакомых. — На меня?
Этот глупый вопрос окончательно сбил меня с толку. Не
понимаю, отчего она назвала меня вольтижером? Но такие вопросы ей были еще нипочем. Перепелицына нагнулась и пошептала ей что-то на ухо; но старуха злобно махнула рукой. Я стоял с разинутым ртом и вопросительно смотрел на
дядю. Все переглянулись, а Обноскин даже оскалил зубы, что ужасно мне не понравилось.
Оленин следил за ней глазами, покуда она была в хате, потом смотрел на дверь, ждал и не
понимал ничего, чтò ему говорила бабука Улита. Через несколько минут вошли гости: старик, брат бабуки Улиты, с
дядей Ерошкой, и вслед за ними Марьяна с Устенькой.
Я нынче вернулся домой, увидал ее, свою хату,
дядю Ерошку, снеговые горы с своего крылечка, и такое сильное новое чувство радости охватило меня, что я всё
понял.
— Это Патти, — указывал
дядя Петра на диву, — а это ейный муж… По-русски ничего не
понимают. А поправее-то господин Николини…
У нас в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло до дядина имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ, где мне дозволить жить и как наблюдать за мною.
Дядя тотчас
понял в чем дело, но от матушки половину всего скрыли.
Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет не выезжая из деревни, тронулся сам в губернский город, чтобы встретить меня там, разузнать все в подробности и потом ехать в Петербург и тряхнуть в мою пользу своими старыми связями.
Я
понял одно, что
дядя над чем-то издевался, и мне показалось, что насмешки его имеют некоторое соотношение к восковому купидону, которого в большом от меня секрете золотила для меня моя мать.
Василиса. Нет, погоди! Все-таки… когда я с тобой жила… я всё дожидалась, что ты мне поможешь из омута этого выбраться… освободишь меня от мужа, от
дяди… от всей этой жизни… И, может, я не тебя, Вася, любила, а… надежду мою, думу эту любила в тебе…
Понимаешь? Ждала я, что вытащишь ты меня…
Соня(стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и
дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе,
дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и
дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен
понять нас, папа. Надо быть милосердным!
Астров(пожав плечами). Не знаю. Должно быть, никак. Я дал бы ей
понять, что полюбить ее не могу… да и не тем моя голова занята. Как-никак, а если ехать, то уже пора. Прощайте, голубушка, а то мы так до утра не кончим. (Пожимает руку.) Я пройду через гостиную, если позволите, а то боюсь, как бы ваш
дядя меня не задержал. (Уходит.)
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что
дядя следит за ним, хочет что-то
понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с
дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос...
Горбун беззвучно заплакал. Илья
понял, о каком грехе говорит
дядя, и сам вспомнил этот грех. Сердце у него вздрогнуло. Ему было жалко
дядю, и, видя, что всё обильнее льются слёзы из робких глаз горбуна, он проговорил...