Неточные совпадения
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай,
думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя
на столе чай, выпью с удовольствием чашечку:
сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
— Хорошо, — сказал Тарас и потом,
подумав, обратился к козакам и проговорил так: — Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а
на сегодня отдайте его мне. — Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. — Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись; а вы, братцы, не выпускайте жида.
— А вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я
на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как
подумаю, что у нас вечером будет
сегодня, так все сердце и отнимется!
«А черт возьми это все! —
подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал
сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне
на них
на всех, да и
на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Почему же он всего менее их ожидал и всего менее о них
думал, несмотря
на повторившееся даже
сегодня известие, что они выезжают, едут, сейчас прибудут?
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что
на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты
сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю
думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
— Я уже
думал, что вы не приедете
сегодня, — заговорил он приятным голосом, любезно покачиваясь, подергивая плечами и показывая прекрасные белые зубы. — Разве что
на дороге случилось?
Мужики повернулись к Самгину затылками, — он зашел за угол конторы, сел там
на скамью и
подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера показались актерами, а
сегодня — совершенно не похожи
на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это — чужие люди, и с ними очень неловко, тяжело. За углом раздался сиплый голос Безбедова...
—
На сегодня — будет!
Думайте.
— Ах, как я рада! Как я рада! — твердила она, улыбаясь и глядя
на него. — Я
думала, что не увижу тебя
сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась — не знаю отчего, и я написала. Ты рад?
«В самом деле, сирени вянут! —
думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг
на друга, говорили о счастье. И
сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Погляди
на меня! — сказал он и пристально смотрел ей в глаза. — Можно
подумать, что ты… несчастлива! Такие странные у тебя глаза
сегодня, да и не
сегодня только… Что с тобой, Ольга?
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не
думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб
сегодня походило
на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
«Четыре месяца! Еще четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! —
думал Обломов, поднимаясь
на лестницу к Ильинским. — Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить:
сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»
— И правду сказать, есть чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят вас! Чего не было
сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я
думала, что это возможно только
на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви
на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча
на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я
думала, что
на днях эта пытка кончится;
сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
Он произвел
на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже старался не
думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам
сегодня же», —
подумал я решительно.
— Здравствуйте все. Соня, я непременно хотел принести тебе
сегодня этот букет, в день твоего рождения, а потому и не явился
на погребение, чтоб не прийти к мертвому с букетом; да ты и сама меня не ждала к погребению, я знаю. Старик, верно, не посердится
на эти цветы, потому что сам же завещал нам радость, не правда ли? Я
думаю, он здесь где-нибудь в комнате.
«А опачкаюсь я или не опачкаюсь
сегодня?» — молодцевато
подумал я про себя, хотя слишком знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет уже решительным и непоправимым
на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
Сегодня с утра движение и сборы
на фрегате: затеяли свезти
на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? —
думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и не знал, ехать или нет; но и оставаться почти одному
на фрегате тоже невесело.
— А ведь я
думал, что вы уже были у Ляховского, — говорил Половодов
на дороге к передней. — Помилуйте, сколько времени прошло, а вы все не едете. Хотел
сегодня сам ехать к вам.
— Вот уж воистину сделали вы мне праздник
сегодня… Двадцать лет с плеч долой. Давно ли вот такими маленькими были, а теперь… Вот смотрю
на вас и
думаю: давно ли я сама была молода, а теперь… Время-то, время-то как катится!
— Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь?
Сегодня, глядя
на папашу и
на братца Митеньку, о преступлении
подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?
Сегодня я заметил, что он весь день был как-то особенно рассеян. Иногда он садился в стороне и о чем-то напряженно
думал. Он опускал руки и смотрел куда-то вдаль.
На вопрос, не болен ли он, старик отрицательно качал головой, хватался за топор и, видимо, всячески старался отогнать от себя какие-то тяжелые мысли.
— В ближний город, — отвечал француз, — оттуда отправляюсь к одному помещику, который нанял меня за глаза в учители. Я
думал сегодня быть уже
на месте, но господин смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать лошадей, господин офицер.
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я
на этом стою… — улыбнулся он ей опять. —
Подумайте, что
сегодня я в последний раз и
на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть
на дерево в листьях посмотришь.
«Нет, его теперь так отпустить невозможно, —
думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой
на князя, — этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё!
Сегодня же!»
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя
сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел
на портрет Настасьи Филипповны,
на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том
подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Слезы закапали по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила плакать. Лаврецкий сидел как
на угольях. «Боже мой, —
думал он, — что же это за пытка, что за день мне выдался
сегодня!»
— И
думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть…
Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские, уж никуда не уйдем. Свое лихо… Как пошлют какого-нибудь инженера
на рудник-то, так я тогда что буду делать?
— Да я уж привык к таким встрепкам, только досадно
подумать, за что это
на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите. Ну чем я виноват
сегодня?
Так что, когда я
сегодня выбежала от Салова,
думаю: «Что ж, я одна теперь осталась
на свете», — и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда…
«Уж не та ли эта особа, в которую мне
сегодня предназначено влюбиться?» —
подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины
на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
Я объяснил, что хотел было совсем не приходить к ней
сегодня, но
думал, что она
на меня рассердится и что во мне могла быть какая-нибудь нужда.
Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла — не уйдет
на босу ногу,
думаю; а она и
сегодня туда ж!
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я был очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою
на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни
сегодня, а ты и
думаешь, что я рассердился… Друг ты мой дорогой, да разве я не знаю, что теперь в твоей душе делается?
Вот как я услышала это от него
сегодня, и
думаю: пойду я, стану
на мосту и буду милостыню просить, напрошу и куплю ему и хлеба, и вареного картофелю, и табаку.
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов.
На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем дело, рассердиться
на меня за то, что я не приходил к ней
сегодня, но даже,
думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
— Это я, видишь, Ваня, вот какая, — сказала Наташа, подходя к столу и конфузясь даже передо мной. — Ведь предчувствовала, что все это
сегодня так выйдет, как вышло, а все-таки
думала, что авось, может быть, и не так кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения окажутся несправедливыми, меня разуверят, и…
на всякий случай и приготовила закуску. Что ж,
думала, мы заговоримся, засидимся…
Все засмеялись. Чудак-доктор тоже смеялся вместе с другими своим жиденьким дребезжащим смешком, точно в нем порвалась какая-то струна. «Идиот! — со злобой
думал Майзель, закручивая ус. — Пожалуй, еще все разболтает…» Он пожалел, что пригласил
сегодня доктора
на общий совет.
Было странно тихо, — как будто люди, вчера так много кричавшие
на улице,
сегодня спрятались в домах и молча
думают о необычном дне.
— Гм, — я не
думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых,
сегодня в ночь разные молодые люди напечатали
на гектографах штук пятьсот речи. Я видел — сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером разбросать по городу. Я — против, — для города удобнее печатные листки, а эти следует отправить куда-нибудь.
— Я
думала — я хотела встретить вас
сегодня на прогулке. Мне о многом — мне надо вам так много…
Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо, с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом. При ночном неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя
на Хлебникова, Ромашов
подумал: «Вот этот самый человек вместе со мной принес
сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».
— Пожалуйста, не надо. Не
думайте сегодня об этом… Неужели вам не довольно того, что я все время стерегла, как вы проедете. Я ведь знаю, какой вы трусишка. Не смейте
на меня так глядеть!
Тайный, внутренний инстинкт привел его
на то место, где он разошелся
сегодня с Николаевым. Ромашов в это время
думал о самоубийстве, но
думал без решимости и без страха, с каким-то скрытым, приятно-самолюбивым чувством. Обычная, неугомонная фантазия растворила весь ужас этой мысли, украсив и расцветив ее яркими картинами.
Змеищев. Знаю, знаю; я
сегодня видел твою невесту: хорошенькая. Это ты хорошо делаешь, что женишься
на хорошенькой. А то вы, подьячие, об том только
думаете, чтоб баба была; ну, и наплодите там черт знает какой чепухи.
— Как будто похоже
на это…
Сегодня, впрочем, опять совещание будет, и надо
думать… Мне уж обещали: тотчас же после совещания я к одному человечку ужинать приглашен…
Но всероссийские клоповники не
думают об этом. У них
на первом плане личные счеты и личные отмщения. Посевая смуту, они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они знают только одно: что лично они непременно вывернутся.
Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она
думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, — отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы
сегодня? — вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет
на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире.