Неточные совпадения
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол,
думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец,
о котором он никогда не вспоминает, так же, как
о брате Дмитрии. А вот
о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом
роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я так и
думала, что он займется чем-нибудь в этом
роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом
роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я
думаю, вам говорила
о моих произведениях!
Но, кроме того, так как он ни
о чем другом серьезно не
думал, то, вследствие долговременной практики, в нем образовалась своего
рода прозорливость на этот счет.
Ему так непривычен, так тяжел всякий риск, что он боится и
думать о вторичной попытке подобного
рода…
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом
о нем
думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого
рода чувство возбуждала; но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Совестно видеть, что государственные люди, рассуждая в нынешнее время
о клеймах, ставят их опять на лицо с корректурною поправкою; уничтожая кнут, с неимоверной щедростию награждают плетьми, которые гораздо хуже прежнего кнута, и, наконец, раздробляя или, так сказать, по словам высочайшего указа, определяя с большею точностью и
род преступлений и степень наказаний, не
подумали, что дело не в издании законов, а в отыскании средств, чтобы настоящим образом исполнялись законы.
— Я не говорю
о дарованиях и писателях; дарования во всех
родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я
думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
«Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно,
думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения
о том, какого
рода в их ведомстве есть секты,
о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям.
Он
думал также
о священниках, докторах, педагогах, адвокатах и судьях — обо всех этих людях, которым по
роду их занятий приходится постоянно соприкасаться с душами, мыслями и страданиями других людей.
Граф (хвастаясь).В моей служебной практике был замечательный в этом
роде случай. Когда повсюду заговорили
о неизобилии и
о необходимости заменить оное изобилием, — грешный человек, соблазнился и я!
Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие! И что ж! от одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
И я стал
думать об ней так, как думается дорогой, — несвязно, но живо, и додумался до того, что, приехав в деревню, два дня почему-то считал необходимым казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними и особенно перед Катенькой, которую считал большим знатоком в делах этого
рода и которой я намекнул кое-что
о состоянии, в котором находилось мое сердце.
— Самое первое. Есть два
рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там всё равно… те вдруг. Те мало
о боли
думают, а вдруг. А которые с рассудка — те много
думают.
И прежде ему случалось
думать о будущем и рисовать себе всякого
рода перспективы, но это были всегда перспективы дарового довольства и никогда — перспективы труда.
Он не проповедует, а действительно всей душой честно молится за весь
род людской, честно, вслух
думает о всех горестях бедной человечьей жизни.
«Не заботясь
о завтрашнем дне, —
о том, что есть, и что пить, и во что одеться; не защищая свою жизнь, не противясь злу насилием, отдавая свою жизнь за други своя и соблюдая полное целомудрие, человек и человеческий
род не могут существовать», —
думают и говорят они.
— Милый! Заросла наша речка гниючей травой, и не выплыть тебе на берег — запутаешься! Знаю я этот
род человеческий! Сообрази —
о чём
думают? Всё хотят найти такое, вишь, ружьё, чтобы не только било птицу, а и жарило! Им бы не исподволь, а — сразу, не трудом, а ударом, хвать башкой оземь и чтобы золото брызнуло! Один Сухобаев, может, гривенника стоит, а все другие — пятачок пучок! Ты их — брось, ты на молодых нажми, эти себя оправдают! Вон у меня Ванюшка, внук…
— Ах, жалость какая! — сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. — Уж если ему было на
роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном поле: на людях и смерть красна, а то,
подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся
о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным-давно уехали в Москву.
Он вспоминал длинные московские разговоры, в которых сам принимал участие еще так недавно, — разговоры
о том, что без любви жить можно, что страстная любовь есть психоз, что, наконец, нет никакой любви, а есть только физическое влечение полов — и все в таком
роде; он вспоминал и
думал с грустью, что если бы теперь его спросили, что такое любовь, то он не нашелся бы, что ответить.
— Это, положим, верно, — бойка она — не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и
думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много
о себе понимает… И как
род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
— Вывалил! Вывалил! Кучер вывалил! — восклицает князь с необыкновенным одушевлением. — Я уже
думал, что наступает светопреставление или что-нибудь в этом
роде, и так, признаюсь, испугался, что — прости меня, угодник! — небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожи-дал! совсем не о-жи-дал! И во всем этом мой кучер Фе-о-фил виноват! Я уж на тебя во всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у-ве-рен, что он на жизнь мою по-ку-шался.
У него с рода-родясь не было никаких друзей, а были у него только кое-какие невзыскательные приятели, с которыми он, как, например, со мною, не был ничем особенно связан, так что могли мы с ним, я
думаю, целый свой век прожить в ладу и в согласии вместе, а могли и завтра, без особого друг
о друге сожаления, расстаться хоть и на вечные времена.
Не лучше были и общие нравственные понятия,
О заслугах,
о личном достоинстве никто и не
думал; гордились только знатностью
рода, местническими счетами.
О мучениях соблазна и борьбы он забыл и
думать и с трудом мог восстановить их в своем воображении. Это представлялось ему чем-то в
роде припадка сумасшествия, которому он подвергся.
Лизавете Васильевне случилась надобность уехать на целый месяц в деревню. Павлу сделалось очень скучно и грустно. Он принялся было заниматься, но, — увы! — все шло как-то не по-прежнему: формулы небесной механики ему сделались как-то темны и непонятны, брошюрка Вирея скучна и томительна. «Не могу!» — говорил он, оставляя книгу, и вслед за тем по обыкновению ложился на кровать и начинал
думать о прекрасной половине
рода человеческого.
Почти все книги такого
рода были изданы не частными людьми, а по распоряжению самого же правительства; но самая возможность писать
о всяческих предметах, начиная с политических новостей и оканчивая устройством какой-нибудь лодки, расширила круг идей литературных и вызвала на книжную деятельность многих, которые в прежнее время никогда бы
о ней и не
подумали.
После такого
рода неприятностей почтенный судья
о театре, конечно, забыл и
думать, а пустился в закавказский преферанс и выиграл тьму денег, ограничась в отношении своей роли только тем, что, когда при его глазах лакей, метя комнату, задел щеткой тетрадку и хотел было ее вымести вместе с прочею дрянью, он сказал: «Не тронь этого, пусть тут валяется», — но тем и кончилось.
Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и
подумал что-то
о ней в этом
роде, то есть именно что-то в особенном
роде.
Для одного Чепурникова возок имел особого
рода неудобство. Он слишком растравлял его воспоминание
о неудаче и не позволял ему
думать ни
о чем другом.
С самого появления своего на белый свет, в самые первые впечатлительные годы жизни люди нового поколения окружены все-таки средою, которая не мыслит, не движется нравственно,
о мысли всякого
рода думает как
о дьявольском наваждении и бессознательно-практически гнет и ломает волю ребенка.
— Не хвастай, — говорю, — понравится сатана лучше ясного сокола; в тех местах женщины на это преловкие, часто вашу братью, молоденьких офицеров, надувают; а если ты
думаешь жениться, так выбери-ка лучше здесь, на родине, невесту; в здешней палестине мы
о каждой девушке знаем — и семейство ее, и род-то весь, и состояние, и характер, пожалуй.
Он уже
думал о новом направлении в этом
роде поэзии прежде, чем еще дошел до нас слух
о знаменитом шотландском барде.
О «духе» Genlis я, разумеется, серьезно не
думал. Мало ли что говорится в этом
роде.
Стоит только немного
подумать, и мы всегда найдем за собою какую-нибудь вину перед человеческим
родом (пусть это будет хотя бы только та вина, что, благодаря гражданскому неравенству людей, мы пользуемся известными преимуществами, ради которых другие должны испытывать еще больше лишений), — и это помешает нам посредством себялюбивых представлений
о своих заслугах считать себя выше других людей.
Не
думайте легко
о моих предприятиях, помните, что небо, посылающее в иных людях бичей
рода человеческого, посылает и таких, которые делаются утешением людей.
«Я нисколько не
думаю мешать вашему счастию, — прибавлял князь, — если только желания ваши согласны с честию; впрочем, если вы готовы отказаться от своего прошлого и никогда не будете поминать ни
о Персии, ни
о Пугачеве, ни
о прочих такого же
рода глупостях, то есть еще время вернуться ко мне в Оберштейн».
Когда он вышел из каюты и сел у кормы, он ни
о чем не
думал, ничего не вспоминал; на него нашло особого
рода спокойствие, с полным отсутствием дум. Воображение и чувства точно заснули.
Васильеву хотелось поговорить с барышней
о многом. Он чувствовал сильное желание узнать, откуда она
родом, живы ли ее родители и знают ли они, что она здесь, как она попала в этот дом, весела ли и довольна или же печальна и угнетена мрачными мыслями, надеется ли выйти когда-нибудь из своего настоящего положения… Но никак он не мог придумать, с чего начать и какую форму придать вопросу, чтоб не показаться нескромным. Он долго
думал и спросил...
Довольно большого роста, худощавый, с желтовато-бесцветным лицом, с ухватками семинариста, он нельзя, впрочем, сказать, чтобы был некрасив. Его даже можно было назвать недурным собою, если бы прямые, довольно правильные черты его лица не были лишены выражения и жизни. Не носи он громкого титула и не принадлежи к знаменитому историческому
роду, он бы навеки остался незаметной личностью,
о которой ничего не говорят и ничего не
думают.
— Ты ошибаешься, Егор, Арина все время
думает о тебе и не перестает плакать, но повторяю, она совсем больна, после
родов… — утешал его Гладких.
— Барином себя почувствовали, Вадим Петрович, человеком почвы, домовладельцем, помещиком, возобновили связь с нашею Москвой, с таким товарищем, как Дмитрий Семенович, и не захотели отдавать себя на съедение, во имя бог знает чего!.. Вы еще вон какой жилистый! Сто лет проживете! Вам еще не поздно и
о продолжении вашего
рода подумать…
Никому в мире не поведавши, ни отцу ни матери, ни
роду ни племени, творя лишь послушание наставника, ступай тропой Батыевой — иди, тщетного в себе не помышляя и
о том, чтоб вспять возвратиться, не
думая…
Несколько веков ученые люди западной малой части большого материка находились в повальном сумасшествии, воображая, что им принадлежит вечная блаженная жизнь, и занимались всякого
рода элукубрациями
о том, как, по каким законам наступит для них эта жизнь, сами же ничего не делали и не
думали никогда ничего
о том, как сделать эту свою жизнь лучше.
— „Что же он такое?“ — „Мама его называла: губка! фуй!“ — „Чем же это порок?“ — „Да фуй!.. мне
о нем стыдно
думать!“ Ты вообрази себе этакую своего
рода быстроту и бойкость в нераздельном слитии с монастырскою наивностью…