Неточные совпадения
На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол. Поп был
древний и скорее способный поселять уныние, нежели вливать в
душу храбрость.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно
древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что
души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
«За внешней грубостью — добрая, мягкая
душа. Тип Тани Куликовой, Любаши Сомовой, Анфимьевны. Тип человека, который чувствует себя созданным для того, чтоб служить, — определял он, поспешно шагая и невольно оглядываясь: провожает его какой-нибудь субъект? — Служить — все равно кому. Митрофанов тоже человек этой категории. Не изжито
древнее, рабское, христианское. Исааки, как говорил отец…»
Чтоб из низости
душоюМог подняться человек,
С
древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Конечно, все это лишь
древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины
души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
«Эх, Ваня, Ваня», или: «Эх, Саша, Саша, — с чувством говорят они друг другу, — на юг бы нам, на юг… ведь мы с тобою греки
душою,
древние греки!» Наблюдать их можно на выставках, перед иными произведениями иных российских живописцев.
В
древней стихии рода не была сознана не только личность человека, но не было сознано и единство человечества, обладающее соборной
душой и общим назначением.
Ломоносов, следуя, не замечая того, своему воображению, исправившемуся беседою с
древними писателями, думал также, что может сообщить согражданам своим жар,
душу его исполнявший.
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их рук с женскими руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням входить в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих с наивной нескромностью в зеленой траве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда в человеке, в бесконечной глубине его
души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем
древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь.
Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь — и… Как рассказать то, что со мною делает этот
древний, нелепый, чудесный обряд, когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в
душе выметающий вихрь? Да, да, в
душе — смейтесь, если хотите.
А может быть, это не что иное, как моя «
душа», подобно легендарному скорпиону
древних добровольно жалящих себя всем тем, что…
Душа? Это странное,
древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда «
душа в
душу», «равнодушно», «душегуб», но
душа —
Начало координат во всей этой истории — конечно,
Древний Дом. Из этой точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я шел пешком к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника — так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от огня поверхностью, где «
душа».
Вывода я, к сожалению, не достроил: вспоминается только — мелькнуло что-то о «
душе», пронеслась бессмысленная
древняя поговорка — «
душа в пятки». И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается… Что?
— Кая для тебя польза, — отвечал он мне (а говорил он все на манер
древней, славянской речи), — и какой прибыток уведать звание смиренного раба твоего, который о том только и помыслу имеет, чтоб самому о том звании позабыть и спасти в мире
душу свою?
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на
душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по
древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
— Зачем? — страстно заговорила Людмила. — Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в
древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть
душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.
— Что есть
душа? Она есть тугой свиток, ряд наслоений
древних, новых и новейших чувств, ещё не освещённых светом духа божия, и свиток этот надо развернуть, и надо внимательно, любовно прочитать начертанное на нём острыми перстами жизни.
Темно и отчетливо бродили эти мысли по
душе Бельтова, и он с завистью смотрел на какого-нибудь германца, живущего в фортепьянах, счастливого Бетховеном и изучающего современность ex fontibus [по первоисточникам (лат.).], то есть по
древним писателям.
Зала, гостиная и кабинет были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось князю от деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не
древний и не художественный мир волновал его
душу и сердце, а, напротив того, мир современный и социальный!
Что-то совсем страшное, далеко уходящее за пределы обычного, встало перед Колесниковым, и даже его мистически-темная
душа содрогнулась; и чем-то от
древних веков, от каменного идола повеяло на него от неподвижной фигуры Саши, склонившего голову на руки и так смотревшего в лесную глубину, будто весь его, все его темные силы звал он на послугу. Зашептал Андрей Иваныч, и не был прост и спокоен его обычно ровный голос...
Однако надо сознаться, что греки-колонизаторы оставили в их
душах самую свою типичную черту, которой они отличались еще при Перикле, [Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — политический деятель
древней Греции; осуществил ряд демократических преобразований в стране.] — любопытство и страсть к новостям.
Проснулась
древняя, многовековая спайка между людьми, кровное товарищеское чувство, так мало заметное в буднишние дни среди мелких расчетов и житейского сора, заговорили в
душах тысячелетние голоса прапрапращуров, которые задолго до времен Одиссея вместе отстаивались от боры в такие же дни и такие же ночи.
«Обидели старика, — промолвил один седоватый головастый крестьянин, опираясь, как некий
древний судья, обеими руками и бородою на длинную палку, — на вашей
душе грех!
Постигнув свою бесконечность, свое превосходство над природою, человек хотел пренебрегать ею, и индивидуальность, затерянная в
древнем мире, получила беспредельные права; раскрылись богатства
души, о которых тот мир и не подозревал.
Разбойные песни я часто слыхал, но не знал, из чьих слов они сложены, чья
душа светит в них, а на сей раз понял это: говорит мне песня тысячами уст
древнего народа...
А я по привычке повторяю про себя слова богослужения, оглядываюсь, хочу понять, которая здесь отшельница, и нет во мне благоговения. Понял это — смутился… Ведь не играть пришёл, а в
душе — пусто. И никак не могу собрать себя, всё во мне разрознено, мысли одна через другую скачут. Вижу несколько измождённых лиц —
древние, полумёртвые старухи, смотрят на иконы, шевелят губами, а шёпота не слышно.
Во граде Святого Петра воскресали для них священные тени Героев и мудрецов Греческих; во граде Святого Петра юные сердца их бились при имени Термопил и Маратона; во граде Святого Петра они беседовали с Платоном и Ксенофонтом; воображая
древнюю славу Греции, стремились
душою к святым местам ее; воображая настоящее унижение страны их, радовались пребыванию своему в стране великих дел и Героев.
На мою родину, в
древнюю русскую столицу; я соскучился, не видав столько лет Кремля, не слыша звона его колоколов; в Москве начну новую жизнь — вот чего жаждет
душа моя, о чем молюсь ежеминутно богу, о чем грежу во сне и наяву…» Надобно было видеть Шушерина, чтоб почувствовать всю горячность этого желанья, всю искренность этих слов!
При таком точном дознании уже невозможно было оставаться в грубом, слепом материализме, считавшем
душу каким-то кусочком тончайшей, эфирной материи; тут уже нельзя было ставить вопросы об органической жизни человека так, как их ставили
древние языческие философы и средневековые схоластики.
Но если Иоанн говорит истину, если в самом деле гнусное корыстолюбие овладело
душами новогородцев, если мы любим сокровища и негу более добродетели и славы, то скоро ударит последний час нашей вольности, и вечевой колокол,
древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем счастию народов, которые никогда не знали свободы. Ее грозная тень будет являться нам, подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием!
Правда, с течением времен родились в
душах новые страсти, обычаи
древние, спасительные забывались, и неопытная юность презирала мудрые советы старцев; тогда славяне призвали к себе, знаменитых храбростию князей варяжских, да повелевают юным, мятежным воинством.
Мне двадцать шесть годов, и лет пять я в
душе моей всякий
древний бурьян без успеха полол.
Я противопоставляю два различных мироощущения, два навыка мысли, две
души. Основная сущность их — одинакова, — стремление к добру, красоте жизни, к свободе духа. Но по силе целого ряда сложных причин большинство человечества еще не изжило
древнего страха перед тайнами природы, не возвысилось до уверенности в силе своей воли, не чувствует себя владыкой своей планеты и не оценило сущности деяния как начала всех начал.
Погребальные «плачи» веют стариной отдаленной. То
древняя обрядня, останки старорусской тризны, при совершении которой близкие к покойнику, особенно женщины, плакали «плачем великим». Повсюду на Руси сохранились эти песни, вылившиеся из пораженной тяжким горем
души. По на́слуху переходили они в течение веков из одного поколенья в другое, несмотря на запрещенья церковных пастырей творить языческие плачи над христианскими телами…
Эту мировую
душу постигала и отчетливо выразила свое постижение
древняя философия в лице Платона и Плотина, это же учение вошло в качестве необходимого элемента и в христианскую философию [В творениях отцов церкви учение о мировой
душе обычно сливается с учением о человеке и церкви, с христологией, антропологией и экклезиологней.
Но, слушая его песнопения в церкви, слушая чтение возвышающих
душу псалмов Давида и молитв, сложенных
древними учителями, Кислов доходил до отчаянья.
Глубокая пропасть ложится теперь между телом человеческим и
душою. Для Эмпедокла тело — только «мясная одежда»
души. Божественная
душа слишком благородна для этого мира видимости; лишь выйдя из него, она будет вести жизнь полную и истинную. Для Пифагора
душа сброшена на землю с божественной высоты и в наказание заключена в темницу тела. Возникает учение о переселении
душ, для
древнего эллина чуждое и дико-непонятное. Земная жизнь воспринимается как «луг бедствий».
Оголение и уплощение таинственной, глубокой «живой жизни» потрясает здесь
душу почти мистическим ужасом. Подошел к жизни поганый «
древний зверь», — и вот жизнь стала так проста, так анатомически-осязаема. С девушки воздушно-светлой, как утренняя греза, на наших глазах как будто спадают одежды, она — уж просто тело, просто женское мясо. Взгляд зверя говорит ей: «Да, ты женщина, которая может принадлежать каждому и мне тоже», — и тянет ее к себе, и радостную утреннюю грезу превращает — в бурую кобылку.
Вот — тайная община просветленных учеников
древнего Орфея. Изнуренные постом, со строгими, скорбными лицами, в оливковых венках и льняных одеждах, сходятся они на тайные свои радения. Что там творится — из посторонних никто не знает. Какими-то таинственными обрядами верующие очищаются от земной скверны, стряхивают с себя греховные думы о ничтожных земных делах и в тихих молитвенных экстазах сливаются
душою с великим страдальцем-богом.
Бессмертие было для
древнего эллина желанно и ценно, но бессмертие вовсе не этой бескровной, вяло-призрачной «
души», лишенной жизни.
Человек неотрывно связан с жизнью,
душа его неотрывно связана с телом. И весь целиком человек должен быть прекрасен и светел. Тело, как
душа, тоже должно быть «добродетельно». И душевные, и телесные достоинства для
древнего эллина одинаково были добродетелями. Красота, сила и ловкость телесная, это тоже были добродетели. Пенелопа в Одиссее говорит...
Для
древнего эллина грех, преступление не вытекали из существа человека, они только снаружи ложились на
душу пачкающим пятном.
В современном человеке, которого наблюдает и изучает психология, есть не только современное сознание и современный строй
души, в нем есть также
древний архаический человек, есть дитя с инфантильными инстинктами, есть неврастеник и сумасшедший.
Душа человеческая терзается и болеет от атавистических, ложных нравственных идей, от деспотии общества, унаследованной от
древних времен.
С ним связано и
древнее учение о перевоплощении
души — одна из немногих попыток понять судьбу
души в ее прошлом и будущем, в ее генезисе и в ее эсхатологии.
И казалось ей, — это плещется
древний,
древний, первобытный океан, когда
души не были еще так отгорожены друг от друга, а легко сливались в одну общую, радостно-подвижную
душу.
Волга и нижегородская историческая старина, сохранившаяся в тамошнем кремле, заложили в
душу будущего писателя чувство связи с родиной, ее живописными сторонами, ее тихой и истовой величавостью. Это сделалось само собою, без всяких особых «развиваний». Ни домашние, ни в гимназии учителя, ни гувернеры никогда не водили нас по
древним урочищам Нижнего, его церквам и башням с целью разъяснять нам, укреплять патриотическое или художественное чувство к родной стороне. Это сложилось само собою.
Тургенев был, пожалуй, в общем тоньше его образован, имел более разностороннюю словесную эрудицию и по
древней литературе, и по новой, но он в разговорах с вами оставался первее всего умным собеседником, редко во что клал
душу, на много вопросов и совсем как бы не желал откликаться.
«Троекратно увещеваю вас, не забывайте слов Апостола: «Бога бойтесь, а князя чтите». Состояние града вашего ныне уподобляется
древнему Иерусалиму, когда Бог готовился предать его в руки Титовы. Смиритесь же, да прозрят очи
души вашей, от слепоты своей — и Бог мира да будет над вами непрестанно, отныне и до века. Аминь».