Неточные совпадения
Тем не менее когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством, то
последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти
до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную.
Но когда дошли
до того, что ободрали на лепешки кору с
последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что
последние, так сказать, считали его своим созданием и в этом смысле действовали
до крайности ловко.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти
последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени
до времени спрашивать: не пора ли начать войну?
Это
последнее действие
до того поразило Бородавкина, что он тотчас же возымел дерзкую мысль поступить точно таким же образом и относительно прованского масла.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки,
до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая
последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту
последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он
до того вник в нее, что не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще
последнего.
Бессонная ходьба по прямой линии
до того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе
последний удар топора, он едва успел крикнуть:"Шабаш!" — как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о назначении новых шпионов.
Сняв венцы с голов их, священник прочел
последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее
до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Левин вошел на приступки, разбежался сверху сколько мог и пустился вниз, удерживая в непривычном движении равновесие руками. На
последней ступени он зацепился, но, чуть дотронувшись
до льда рукой, сделал сильное движение, справился и смеясь покатился дальше.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в
последний раз с братом, который
до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (
до этого
последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
Агафья Михайловна, видя, что дело доходит
до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал
последние слова, оскорбил ее в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как я
последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника
до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется…
Графиня Лидия Ивановна намекала ему, что это был лучший выход из его положения, и в
последнее время практика разводов довела это дело
до такого усовершенствования, что Алексей Александрович видел возможность преодолеть формальные трудности.
Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в
последний раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда
до нашего слуха.
Что
до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых
последних мелочах, то в этом они опередили даже дам петербургских и московских.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он
до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял
последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она
до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в
последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие.
Молча,
до своих
последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали.
Теперь он действовал уже решительно и покойно,
до мелочи зная все, что предстоит на чудном пути. Каждое движение — мысль, действие — грели его тонким наслаждением художественной работы. Его план сложился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому
последнему набегу резца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы
последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю
до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу… теперь покамест
до свиданья, — поспешил он заключить, опять заметив какое-то странное выражение в глазах Дуни при
последних словах и обещаниях его.
Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их
до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
Главное дело было в том, что он,
до самой
последней минуты, никак не ожидал подобной развязки.
Оба, наконец, вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было видно. Но, дойдя
до угла, обернулся и он; в
последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в
последнее время прицепилось столько разных промышленников и
до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили.
Эта
последняя претензия
до того была в характере Петра Петровича, что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и — расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла из себя...
И
до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно
последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной
до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за
последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Он шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний был доведен почти
до конца, каменщики выкладывали
последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
И через номер кратко сообщала о торжественных похоронах убитой, «гроб которой провожал
до места
последнего успокоения весь город».
Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки — «
последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый парень еще
до 905 года одобрил в сонете известный, но никем
до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив
до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская
последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
— Из рассказа вашего видно, что в
последних свиданиях вам и говорить было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще
до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и опять глазами проводил
последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при
последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а
до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Подумавши, он отложил исполнение
до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать Марка, чтобы заплатить ему визит, хотя это было не только не нужно в отношении
последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
Едва он остановился на этой
последней роли, как вздохнул глубоко, заранее предвидя, что или он, или она не продержатся
до свадьбы на высоте идеала, поэзия улетучится или рассыплется в мелкий дождь мещанской комедии! И он холодеет, зевает, чувствует уже симптомы скуки.
Он дорогой придумал
до десяти редакций
последнего разговора с ней. И тут опять воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте, как она удивится, может быть… опечалится!
А пока люди стыдятся этой силы, дорожа «змеиной мудростью» и краснея «голубиной простоты», отсылая
последнюю к наивным натурам, пока умственную высоту будут предпочитать нравственной,
до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно, немыслим и истинный, прочный, человеческий прогресс.
Он старался оправдать загадочность ее поведения с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права на ее красоту, свое удивление
последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей
до сих пор, как удаляла его от себя, от этих мест, убеждала уехать, а он напросился остаться!
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти
последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет
до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Этот предсмертный дневник свой он затеял еще третьего дня, только что воротился в Петербург, еще
до визита к Дергачеву; после же моего ухода вписывал в него каждые четверть часа; самые же
последние три-четыре заметки записывал в каждые пять минут.
Да и сверх того, им было вовсе не
до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал
последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за
последние дни все
до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?
Предупреждаю опять: во все это
последнее время, и вплоть
до катастрофы, мне как-то пришлось встречаться сплошь с людьми,
до того возбужденными, что все они были чуть не помешанные, так что я сам поневоле должен был как бы заразиться.
Он
до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью, в
последние месяцы ее жизни, совершенное счастье.
Несмотря на несомненное их соглашение (в какой форме, не знаю, но в котором не сомневаюсь), — Анна Андреевна
до самой
последней минуты была с ним не вполне откровенна.
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в
последнем году плохо, тогда как
до седьмого класса всегда был из первых, а случилось это вследствие той же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.