Неточные совпадения
Самгин брезгливо подумал, что, наверное, многие из этих инструментов исполнения воинского
долга разрубали черепа людей, отсекали руки, прокалывали груди, животы, обильно смачивая
кровью грязь и пыль земли.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей
крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей
долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Когда Феде минул шестнадцатый год, Иван Петрович почел за
долг заблаговременно поселить в него презрение к женскому полу, — и молодой спартанец, с робостью на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и
крови, уже старался казаться равнодушным, холодным и грубым.
— Ты думаешь, что я потому не иду к тебе, что совестно за
долг? — спросил Груздев, выпив водки. — Конечно, совестно… Только я тут не виноват, — божья воля. Бог дал, бог и взял… А тяжело было мне просто видеть тебя, потому как ты мне больше всех Анфису Егоровну напоминаешь. Как вспомню про тебя, так
кровью сердце и обольется.
— Да-с, — продолжал я, — бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы
крови… ночью… во время бури… И должен был
долгое время плыть?!
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И
долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей
кровью, а потом — с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
— Почему же не дадут? Что ты такое говоришь? Государственная тайна, что ли, это? — горячился Сверстов. — Ведь понимаешь ли ты, что это мой нравственный
долг!.. Я клятву тогда над трупом мальчика дал, что я разыщу убийцу!.. И как мне бог-то поспособствовал!.. Вот уж справедливо, видно, изречение, что
кровь человеческая вопиет на небо…
Младая
кровь играет;
Смиряй себя молитвой и постом,
И сны твои видений легких будут
Исполнены. Доныне — если я,
Невольною дремотой обессилен,
Не сотворю молитвы
долгой к ночи —
Мой старый сон не тих, и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан, то схватки боевые,
Безумные потехи юных лет!
— Я сам Наполеона всегда ненавидел и говорил, что он ничтожество, что в нем капли нет
крови Наполеона Первого, но в этом он прав: Россия должна обособить славянский мир! — кричал
Долгов.
Общечеловеческие образцы, конечно, остаются всегда, хотя и те превращаются в неузнаваемые от временных перемен типы, так что, на смену старому, художникам иногда приходится обновлять, по прошествии
долгих периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще людской натуры, облекая их в новую плоть и
кровь в духе своего времени.
— Кэт… как я счастлив… Как я люблю вас. Кэт… Я обожаю вас… Мы остановились. Руки Кэт обвились вокруг моей шеи. Мои губы увлажнил и обжег поцелуй, такой
долгий, такой страстный, что
кровь бросилась мне в голову, и я зашатался… Луна нежно светила прямо в лицо Кэт, в это бледное, почти белое лицо. Ее глаза увеличились, стали громадными и в то же время такими темными и такими глубокими под длинными ресницами, как таинственные пропасти. А ее влажные губы звали все к новым, неутоляющим, мучительным поцелуям.
Отольется она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная, в
долгую ночь, в горемычную ночь, когда станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за ту же слезинку капнет тебе чья-то иная слеза, да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинец; до
крови белу грудь разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит в ненастные дни, ты в постельке своей прометаешься, алу
кровь точа, и не залечишь своей раны свежей до другого утра!
Кажется, не того можно назвать человеком истинно нравственным, кто только терпит над собою веления
долга как какое-то тяжелое иго, как «нравственные вериги», а именно того, кто заботится слить требования
долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и
кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития, так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение.
И теперь, по устроении священной иерархии, первостатейные наши лица всячески стараются и не щадят никаких иждивений на процветание за рубежом освященного чина, труды подъемлют, мирских властей прещения на себя навлекают, многим скорбям и нуждам себя подвергают ни чего ради иного, но единственно славы ради Божией, ради утверждения святой церкви и ради успокоения всех древлеправославных христиан древлего благочестия, столь
долгое время томимых гладом, не имея божественныя трапезы и
крови Христовой.
Егор Сергеич
дольше всех радел. От изнеможенья несколько раз падал он без чувств. И тут заметили Божьи люди, что в минуты бесчувствия не только обычная пена, но даже
кровь показывалась на его губах. Это было признано знаком присущей величайшей благодати.
Наскоро остановил он снегом
кровь на лице и пустился в обратный путь в столицу. Теперь ему уже нечего было делать в лесу, да и надо было торопиться в путь, потому что слепым он должен будет пройти втрое
дольше зрячего.
Два-три дня решительного гнева государыни на него — и тогда одно слово, только одна мысль о слезах и
крови моих соотечественников, о России, молящей меня быть заступником своим, и я бегу исполнить свой
долг и умереть, если нужно, за святое дело.
«А если рассказать ему все по душе, — продолжал размышлять Талицкий, глядя на спящего Евгения Николаевича, — попросить по-дружески помощи, поддержки… Он добрый малый, не откажет, даст денег расплатиться с петербургскими
долгами, и тогда можно зажить новою жизнью; служить, выслужиться… не прибегая к преступлению, не проливая
крови».
«Пора к делу! — сказал он сам про себя. — Она так неопытна; давно ли из гарема?
кровь ее горит еще жаром полудня: надо ковать железо, пока горячо! Светское приличие, которому скоро ее научат, рассудок,
долг, одно слово, что я женат… и мои мечты все в прах! Напишу ей записку и перешлю с господином Телемахом: этот молчаливый посланный гораздо вернее. Она найдет ее… будет отвечать, если меня любит… а там тайное свидание, и Мариорица, милая, прелестная Мариорица — моя!»
«Ударить! — думала она далее. — Что же, если бы он и ударил… Я бы ведь тоже не осталась в
долгу и изуродовала бы его, не долго думая, я бы в
кровь исцарапала ему лицо…»
Великая княгиня отделалась несколькими синяками и страшным испугом, вследствие которого ей пустили
кровь. Все были до того испуганы, что в продолжение
долгого времени после происшествия каждая громко захлопнутая дверь заставляла их вздрагивать.
— Женщины, в которых течет польская
кровь, не простуживаются, когда сердце их согрето патриотизмом друзей, — отвечала панна, и распростилась со своими восторженными поклонниками. — Не могу
дольше оставаться с вами, — прибавила она, — дала слово быть в этот час в одном месте, где должна поневоле кружить головы москалям.
Певец
Тебе сей кубок, русский царь!
Цвети твоя держава;
Священный трон твой нам алтарь;
Пред ним обет наш: слава.
Не изменим; мы от отцов
Прияли верность с
кровью;
О царь, здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью;
Наш каждый ратник славянин;
Все
долгу здесь послушны;
Бежит предатель сих дружин,
И чужд им малодушный.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый — кто любопытством, кто
долгом службы, кто расчетом, — домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики — с разных сторон, как
кровь к сердцу — приливали к Москве.