Неточные совпадения
Спасаться,
жить по-божески
Учила нас угодница,
По праздникам к заутрене
Будила… а потом
Потребовала странница,
Чтоб грудью не кормили мы
Детей по постным дням.
Чуть из ребятишек,
Глядь, и нет
детей:
Царь возьмет мальчишек,
Барин — дочерей!
Одному уроду
Вековать с семьей.
Славно
жить народу
На Руси святой!
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым
дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они
живут.
― Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители
жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а
детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны
жить, а всё для
детей.
То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу,
проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие
дети.
— Если вы пойдете за мной, я позову людей,
детей! Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы
живите здесь с своею любовницей!
— Я помню про
детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам
жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих
детей…
— Да, очень большая, — коротко отвечала Дарья Александровна, сама удивляясь, что она так холодно отвечает о своих
детях. — Мы прекрасно
живем у Левиных, — прибавила она.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как у вас бы умер
ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы
жить, и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
Жить семье так, как привыкли
жить отцы и деды, то есть в тех же условиях образования и в тех же воспитывать
детей, было несомненно нужно.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она
жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с
детьми.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
—
Жив!
Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину
ребенка.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых,
детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
Дети? В Петербурге
дети не мешали
жить отцам.
Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что
детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан
жить для себя, как должен
жить образованный человек.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить;
дети, я связана. А с ним
жить я не могу, мне мука видеть его.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли
дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за
детьми. Да; и три недели
прожил у них в доме и как нянька ходил за
детьми.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я
живу.
Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я
живу… Я простила, и вы должны простить!
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему
ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда
жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо
жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Бывшие ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты,
жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного
дитяти.
Затем, чтобы в довольстве
прожить остаток дней, оставить что-нибудь
детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству.
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье
дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где
жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sel alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке
детей.
Служив отлично-благородно,
Долгами
жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, француз убогой,
Чтоб не измучилось
дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
— Я двенадцать лет
живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные
дети.
Покорно, как
ребенок, слез он с коня и остановился ни
жив ни мертв перед Тарасом.
Но страстная, почти религиозная привязанность к своему странному
ребенку была, надо полагать, единственным клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже не
живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной.
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь
дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут
жить. Все это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты
прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— Ax, жаль-то как! — сказал он, качая головой, — совсем еще как
ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите
проживать? — Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.
Вон Варенц семь лет с мужем
прожила, двух
детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще
жили в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких
детей и был при этом обожжен.
Змея к Крестьянину пришла проситься в дом,
Не по-пустому
жить без дела,
Нет, няньчить у него
детей она хотела...
Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала
детей утром к ручке, на ночь их благословляла, — словом,
жила в свое удовольствие.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так
живу, а
дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах
живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов
дети — церковники…
— Замечательно легко родит, а
дети — не
живут!
— Ну, что там — солидная! Жульничество. Смерть никаких обязанностей не налагает —
живи, как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли вам, сукины
дети, подумать, как вы
живете? Вот в чем дело.
На тревожные вопросы Клима он не спеша рассказал, что тарасовские мужики давно
живут без хлеба;
детей и стариков послали по миру.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно
жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый
ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для
детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
— Айно получила, наверное, вполне достаточно, чтоб воспитать
детей и хорошо
жить, а мне ничего не нужно.
После тюрьмы Ганька вступила в кружок самообразования, сошлась там с матросом,
жила с ним года два, что ли, был
ребенок, мальчугашка.
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала — вот, мол,
дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все
живете… И люблю я вас, а — незаконно!
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он
жив и следи чтобы Сашка не украла чего.
Дети оба поумирали на то скажу не наша воля, бог дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли он попал, так пусть работает сукин сын коли черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
«Какая истина, и как она проста!» — подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая
жить? И как это она скоро! Недавно еще таким
ребенком смотрела.
Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада;
ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в кратер вулкана… но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он, ни
жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы
жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих
детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее
дети от прежнего мужа?
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя
детьми; с ней
живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме
детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не
живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?