Неточные совпадения
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни
дать ни взять раздувшийся
В собачьем
ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
Он старался не развлекаться и не портить себе впечатления, глядя на махание руками белогалстучного капельмейстера, всегда так неприятно развлекающее музыкальное внимание, на
дам в шляпах, старательно для концерта завязавших себе
уши лентами, и на все эти лица, или ничем не занятые, или занятые самыми разнообразными интересами, но только не музыкой.
Чичиков, чинясь, проходил
в дверь боком, чтоб
дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей
в уху, а карасей —
в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
«Хочешь?», «
давай ты» звучало
в моих
ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки.
Видал я на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе совесть
в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и принимают:
Но только стал кривить душей,
То правду
дале от
ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
В большой комнате с окнами на Марсово поле собралось человек двадцать — интересные
дамы, с волосами, начесанными на
уши, шикарные молодые люди
в костюмах, которые как бы рекламировали искусство портных, солидные адвокаты, литераторы.
Здесь собрались интеллигенты и немало фигур, знакомых лично или по иллюстрациям: профессора, не из крупных, литераторы, пощипывает бородку Леонид Андреев, с его красивым бледным лицом,
в тяжелой шапке черных волос, унылый «последний классик народничества», редактор журнала «Современный мир», Ногайцев, Орехова, ‹Ерухимович›, Тагильский, Хотяинцев, Алябьев, какие-то шикарно одетые
дамы, оригинально причесанные, у одной волосы лежали на
ушах и на щеках так, что лицо казалось уродливо узеньким и острым.
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев,
в пиджаке из чесунчи, с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за
ухо, наклонив голову, идет Пыльников под руку с высокой
дамой в белом и
в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой
в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца с мясной бойни.
К маленькому оратору подошла высокая
дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то
в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась
в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня,
в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться;
давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по
уху ближайшего из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась
в них.
Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех
дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною
в связи, я сказал ему на
ухо какую-то плоскую грубость.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около
уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это,
дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Это я — твой друг, все сделаю для товарища и друга! Денег
дам сколько хочешь, — пискнул он ему
в левое
ухо. — Оксана будет сегодня же наша, — шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое
ухо.
«Эрмитаж» стал
давать огромные барыши — пьянство и разгул пошли вовсю. Московские «именитые» купцы и богатеи посерее шли прямо
в кабинеты, где сразу распоясывались… Зернистая икра подавалась
в серебряных ведрах, аршинных стерлядей на
уху приносили прямо
в кабинеты, где их и закалывали… И все-таки спаржу с ножа ели и ножом резали артишоки. Из кабинетов особенно славился красный,
в котором московские прожигатели жизни ученую свинью у клоуна Таити съели…
Ударить по
уху так, чтобы щелкнуло, точно хлопушкой, называлось на гимназическом жаргоне «
дать фаца», и некоторые старые гимназисты достигали
в этом искусстве значительного совершенства.
Даль звучала
в его
ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с благоговейным испугом, и сердце его расширялось, а
в голове возникало величавое представление о просторе поднебесных высот.
Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него
в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши —
дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.
Однако, как он сразу
в своем деле уверился, так тут ему что хочешь говори: он всё мимо
ушей пропущает!"Айда домой, Федор! — говорит, — лес первый сорт! нечего и смотреть больше! теперь только маклери, как бы подешевле нам этот лес купить!"И купит, и цену хорошую
даст, потому что он настоящий лес видел!
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам
в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— Никита! — покручивая ус и не торопясь, сказал становой. —
Дай ему
в ухо, хорошенько!
В это самое время мой камердинер шепнул мне на
ухо, что меня дожидается
в передней полицеймейстер. Хотя я имел душу и сердце всегда открытыми, а следовательно, не знал за собой никаких провинностей, которые
давали бы повод к знакомству с полицейскими властями, однако ж встревожился таинственностью приемов, употребленных
в настоящем случае, тем более что Горехвастов внезапно побледнел и начал дрожать.
— Я… я очень просто, потому что я к этому от природы своей особенное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не
дам лошади опомниться, левою рукою ее со всей силы за
ухо да
в сторону, а правою кулаком между
ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у иной даже инда мозг изо лба
в ноздрях вместе с кровью покажется, — она и усмиреет.
Мошка согласился с радостью, но выговорил, чтобы сверх похлебки из фасоли, которою он
в качестве бедного родственника исключительно питался, ему
давали ежедневно еще по две головки чесноку. Мало того, он до такой степени распалился ревностью, что стал приставать к рабочим, чтоб они при встрече с ним показывали свиное
ухо, что последние охотно и исполняли.
— Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой
ухе твердили. Рыба-то, вишь, как
в воде играет — а отчего? — от того самого, что она
ухи для себя не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари — милосерд, а к человеку — немилостив? Твари этакую легость
дал, а человеку
в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?
1) Что Балалайкина жена по
уши влюблена
в своего мужа и ни о каких предложениях (Глумов двадцать пять рублей
давал) относительно устройства приличной"обстановки"
в видах расторжения брака — слышать не хочет.
Громогласно
дав мятежникам три предостережения относительно непременной явки
в уху, она закинула разом несколько неводов; но, протащив их по всему протяжению реки
в пределах городской черты, ничего не изловила, кроме головастиков и лежащего
в тарелке больного пискаря.
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на
ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего греха таить, как стали вы, родимые, долбить
в дверь да
в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь
в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не
дай бог, навернутся!
По временам
в ушах его раздавался звук полновесного удара: это кучер Архипушка всей пятерней
дал раза Евпраксеюшке, гоняясь за нею
в горелках (и она не рассердилась, а только присела слегка); по временам до него доносился разговор...
— Нет, не сдурел. А
в Т-ке писарек занедолго штуку выкинул: деньги тяпнул казенные, да с тем и бежал, тоже
уши торчали. Ну,
дали знать повсеместно. А я по приметам-то как будто и подошел, так вон он и пытал меня: умею ли я писать и как я пишу?
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей
в год
давать, вот я и думаю — не
дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на
ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
Ему
дали свечу
в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил
ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился.
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах
в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за
ухо. —
Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло, прижал к стене,
дал пощечину и стал драть за
уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие,
в том числе и Большаков.
Барон. Вот я ей
в ухо дам… за дерзости!
— Вот вам на хлеб, — сказал ей на
ухо Нехлюдов, кладя
в руку ассигнацию: — только сама покупай, а не
давай Юхванке, а то он пропьет.
Войницкий. Что томитесь? (Живо.) Ну, дорогая моя, роскошь, будьте умницей!
В ваших жилах течет русалочья кровь, будьте же русалкой!
Дайте себе волю хоть раз
в жизни, влюбитесь поскорее
в какого-нибудь водяного по самые
уши — и бултых с головой
в омут, чтобы герр профессор и все мы только руками развели!
— Что говорит итальянец? — спрашивает
дама, оправляя пышную прическу. Локти у нее острые,
уши большие и желтые, точно увядшие листья. Толстый внимательно и покорно вслушивается
в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
Прежде всего, меня поразило то, что подле хозяйки дома сидела"
Дама из Амстердама", необычайных размеров особа, которая днем
дает представления
в Пассаже, а по вечерам показывает себя
в частных домах: возьмет чашку с чаем, поставит себе на грудь и, не проливши ни капли, выпьет. Грызунов отрекомендовал меня ей и шепнул мне на
ухо, что она приглашена для"оживления общества". Затем, не успел я пожать руки гостеприимным хозяевам, как вдруг… слышу голос Ноздрева!!
—
Дай срок, все
в своем месте объясню. Так вот, говорю: вопрос, которая манера лучше, выдвинулся не со вчерашнего дня. Всегда были теоретики и практики, и всегда шел между ними спор, как пристойнее жизнь прожить: ничего не совершив, но
в то же время удержав за собой право сказать: по крайней мере, я навозной жижи не хлебнул! или же, погрузившись по
уши в золото,
в виде награды сознавать, что вот, мол, и я свою капельку
в сосуд преуспеянья пролил…
— Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и ходит и спит, не снимая телячьей шапки с лопастями:
ухо скрывает. Длинный, худющий, черная борода… вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем. Злые. На какой хошь фарт пойдут. Я их, по старому приятству, сюда
в каморку пускаю, пришли
в бедственном положении, пока что
в кредит доверяю. Болдохе сухими две красненьких
дал… Как откажешь? Сейчас!
Он влюбился
в нее по
уши; она отвечала ему тем же,
давала ему даже тайные свидания
в саду, а когда время приспело, так и вышла замуж за кого ей приличнее и нужнее было!
— Здоровье хозяина! — закричал Буркин, и снова затрещало
в ушах у бедных
дам. Трубачи дули, мужчины пили; и как дело дошло до домашних наливок, то разговоры сделались до того шумны, что почти никто уже не понимал друг друга. Наконец, когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал...
Со всеми
в городе он был на «ты», всем
давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную
уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался.
— Ну, что? Что вы скажете? — победоносно спрашивал Александр Семенович. Все с любопытством наклоняли
уши к дверцам первой камеры. — Это они клювами стучат, цыплятки, — продолжал, сияя, Александр Семенович. — Не выведу цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои. — И от избытка чувств он похлопал охранителя по плечу. — Выведу таких, что вы ахнете. Теперь мне
в оба смотреть, — строго добавил он. — Чуть только начнут вылупливаться, сейчас же мне
дать знать.
Затем я удалился, унося
в глазах добродушный кивок Ганувера и думая о молодой
даме с глазами
в тени. Я мог бы теперь без всякого смущения смотреть
в ее прихотливо-красивое лицо, имевшее выражение как у человека, которому быстро и тайно шепчут на
ухо.
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц
в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской
дали, другая часть видела самого себя на этой картине,
в полной капитанской форме, орущего красавицам: «Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брассы!» — а третья, по естественному устройству
уха, слушала разговор.
Кажется, запой у него под самым
ухом Патти, напади на Россию полчища китайцев, случись землетрясение, он не пошевельнется ни одним членом и преспокойно будет смотреть прищуренным глазом
в свой микроскоп. Одним словом, до Гекубы ему нет никакого дела. Я бы дорого
дал, чтобы посмотреть, как этот сухарь спит со своей женой.
Приказчик уже вытолкнул дьячка из конторы и по дороге
дал ему здоровую затрещину, так что у бедняги
в ушах зазвенело. Арефа, умудренный опытом, перенес эту обиду молча. Ему всегда доставалось за язык, а дьячиха Домна Степановна не раз даже колачивала его, и пребольно колачивала. Мысль о дьячихе постоянно его преследовала, как было и теперь. Что-то она поделывает без него, мил-сердечный друг?
Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома
в теле, и звон
в ушах. Хотела она проговорить хоть только: «Не целуй меня так крепко;
дай отдохнуть!», хотела сказать: «Пусти хоть на минуточку!..», а ничего не сказала…
Артамоновы, поужинав, задыхаясь
в зное, пили чай
в саду,
в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы
в эту мглистую ночь не могли
дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами мочку
уха, тихонько говоря...