Неточные совпадения
Чтобы найти направление, надо было отойти
дальше под
ветер.
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую
ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к
далекому утешению.
Иноков постучал пальцами в окно и, размахивая шляпой, пошел
дальше. Когда
ветер стер звук его шагов, Самгин пошел домой, подгоняемый
ветром в спину, пошел, сожалея, что не догадался окрикнуть Инокова и отправиться с ним куда-нибудь, где весело.
Когда слова стали невнятны, Самгин пошел
дальше, шагая быстро, но стараясь топать не очень шумно. Кое-где у ворот стояли обыватели, и от каждой группы
ветер отрывал тревожные слова.
Ехали долго, по темным улицам, где
ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем
дальше, тем более мрачными казались улицы.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них
дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний
ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Попутный
ветер и умеренное волнение так ласково манили
дальше, а там…
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена,
ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется
дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст в час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Корейский берег, да и только. Опись продолжается, мы уж в 39˚ ‹северной› широты; могли бы быть
дальше, но
ветра двое сутки были противные и качали нас по-пустому на одном месте. Берега скрывались в тумане. Вчера вдруг показались опять.
9-го февраля, рано утром, оставили мы Напакианский рейд и лавировали, за противным
ветром, между большим Лю-чу и другими, мелкими Ликейскими островами, из которых одни путешественники назвали Ама-Керима, а миссионер Беттельгейм говорит, что Ама-Керима на языке ликейцев значит: вон там
дальше — Керима. Сколько по белу свету ходит переводов и догадок, похожих на это!
После короткого отдыха у туземцев на Кусуне я хотел было идти
дальше, но они посоветовали мне остаться у них еще на день. Удэгейцы говорили, что после долгого затишья и морочной погоды надо непременно ждать очень сильного
ветра. Местные китайцы тоже были встревожены. Они часто посматривали на запад. Я спросил, в чем дело. Они указали на хребет Кямо, покрытый снегом.
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно сильный
ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая-то лодка в море боролась с
ветром, который относил ее от берега все
дальше и
дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Утром 17 декабря состояние погоды не изменилось к лучшему.
Ветер дул с прежней силой: анемометр показывал 220, термометр — 30°С. Несмотря на это, мы все-таки пошли
дальше. Заметно, что к западу от Сихотэ-Алиня снегу было значительно больше, чем в прибрежном районе.
По его словам, птицы любят двигаться против
ветра. При полном штиле и во время теплой погоды они сидят на болотах. Если
ветер дует им вслед, они зябнут, потому что холодный воздух проникает под перья. Тогда птицы прячутся в траве. Только неожиданный снегопад может принудить пернатых лететь
дальше, невзирая на
ветер и стужу.
Читатель, вероятно, помнит
дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне… Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий
ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь…
Между тем
далекие события разгорались, и к нам, точно порывами
ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось слышать о происшествиях в Варшаве и Вильне, о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не говорить об этом при детях»…
Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел
ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к
далекой церкви, среди множества темных крестов.
Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях шел дядя Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и
ветер. Он зеленел густой муравой, и с него открывался вид на
далекое пространство.
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из
далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и звуков… Ему казалось, что этот
ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.
Я посмотрел в указанном направлении и увидел сзади, там, где небо соприкасалось с морем, темную полоску, протянувшуюся по всему горизонту. Эта темная полоска предвещала
ветер. Полагая, что это будет небольшой местный ветерок, Намука подал знак плыть
дальше.
Опасаясь, что мы не выгребем против
ветра, орочи решили итти
дальше к Сюркуму и стали ставить парус, с помощью которого они рассчитывали скоро дойти до бухты Старка.
Осенью озеро ничего красивого не представляло. Почерневшая холодная вода била пенившеюся волной в песчаный берег с жалобным стоном, дул сильный
ветер; низкие серые облака сползали непрерывною грядой с Рябиновых гор. По берегу ходили белые чайки. Когда экипаж подъезжал ближе, они поднимались с жалобным криком и уносились кверху. Вдали от берега сторожились утки целыми стаями. В осенний перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и гусей, — они здесь отдыхали, кормились и летели
дальше.
— И, ангел мой, что прощаться,
далекий ли путь! На тебя хоть
ветер подует; смотри, какая ты бледненькая. Ах! да ведь я и забыла (все-то я забываю!) — ладонку я тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надень, Наташа. Авось господь бог тебе здоровья пошлет. Одна ты у нас.
В этом крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще
далекой грозы. Холодный
ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил глаза, бил в грудь, путался в ногах…
Ветер — там, за стенами,
далекий, как тот день, когда мы плечом к плечу, двое-одно, вышли снизу, из коридоров — если только это действительно было.
I молчала, и ее глаза уже — мимо меня, сквозь меня,
далекие. Я вдруг услышал, как
ветер хлопает о стекло огромными крыльями (разумеется, это было и все время, но услышал я только сейчас), и почему-то вспомнились пронзительные птицы над вершиной Зеленой Стены.
Шатаясь по улицам, я всматривался детски-любопытными глазами в незатейливую жизнь городка с его лачугами, вслушивался в гул проволок на шоссе, вдали от городского шума, стараясь уловить, какие вести несутся по ним из
далеких больших городов, или в шелест колосьев, или в шепот
ветра на высоких гайдамацких могилах.
Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом — такими они казались маленькими, — неподвижно дремали в морской глади, недалеко от берега. А
дальше точно стояло в воздухе, не подвигаясь вперед, трехмачтовое судно, все сверху донизу одетое однообразными, выпуклыми от
ветра белыми стройными парусами.
Вновь начинают вслушиваться и, действительно, слышат какое-то
далекое позвякивание, то доносимое, то относимое
ветром. Проходит минут пять, и колокольчик слышится уже явственно, а вслед за ним и голоса на дворе.
Туберозов продолжает дремать, лошадь идет
дальше и
дальше; вот она щипнула густой муравы на опушке; вот скусила верхушку молодого дубочка; вот, наконец, ступила на поросший диким клевером рубеж и опять нюхает теплый
ветер.
Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними, то Лозинский увидел на нем веселых людей, которые смеялись и кланялись и плыли себе
дальше, как будто им не о чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда идет так же весело, как их корабль при попутном
ветре…
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья бумаги — редки, и когда
ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один уходит
дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
Беспомощный и бессильный, Матвей прошёл в сад, лёг под яблоней вверх лицом и стал смотреть в небо. Глухо гудел
далёкий гром, торопливо обгоняя друг друга, плыли дымные клочья туч, вздыхал влажный жаркий
ветер, встряхивая листья.
Черная туча, сливаясь с горами, без
ветра, медленно подвигалась
дальше и
дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба.
Снег валил густыми, липкими хлопьями; гонимые порывистым, влажным
ветром, они падали на землю, превращаясь местами в лужи, местами подымаясь мокрыми сугробами; клочки серых, тяжелых туч быстро бежали по небу, обливая окрестность сумрачным светом; печально смотрели обнаженные кусты; где-где дрожал одинокий листок, свернувшийся в трубочку; еще печальнее вилась снежная дорога, пересеченная кое-где широкими пятнами почерневшей вязкой почвы; там синела холодною полосою Ока,
дальше все застилалось снежными хлопьями, которые волновались как складки савана, готового упасть и окутать землю…
Через минуту бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не
дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни
ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.
Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась еще
дальше от него. Бушевал
ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
И вдруг, как
далекая сказка, фантастический вымысел, представился ему город, фонари, улицы с двумя рядами домов, газета; как странно спать, когда над головою крыша и не слышно ни
ветра, ни дождя!
— Донесет
ветер из какого-нибудь
далекого кабака пиликанье гармоники и песню или промчится мимо семинарского забора тройка с колоколами, и этого уже совершенно достаточно, чтобы чувство счастья вдруг наполнило не только грудь, но даже живот, ноги, руки…
От этого непролазного угрюмого северного леса веяло первобытной стихийной силой, которую не в состоянии сокрушить ни сорокаградусные морозы, ни трехаршинные снега, ни убийственный северо-восточный
ветер, который заставляет деревья поворачивать свои ветви к
далекому благословенному югу.
Катер не мог одолеть
ветра, и его относило все
дальше и
дальше от берега.
Я посмотрел на спящий лагерь; все было спокойно; между
далеким громом орудий и шумом
ветра слышалось мирное храпение людей. И страстно захотелось мне вдруг, чтобы всего этого не было, чтобы поход протянулся еще, чтобы этим спокойно спящим, а вместе с ними и мне, не пришлось идти туда, откуда гремели выстрелы.
Висят над деревней тучные облака, пробегает вдоль улицы суетливый
ветер, взмётывая пыль, где-то над лесами гулко гудит гром, и чёрная ночь лениво вздрагивает в синих отблесках
далёких молний.
Я молчал. Над горами слегка светлело, луна кралась из-за черных хребтов, осторожно окрашивая заревом ночное небо… Мерцали звезды, тихо веял ночной ласково-свежий
ветер… И мне казалось, что голос Микеши, простодушный и одинаково непосредственный, когда он говорит о вере
далекой страны или об ее тюрьмах, составляет лишь часть этой тихой ночи, как шорох деревьев или плеск речной струи. Но вдруг в этом голосе задрожало что-то, заставившее меня очнуться.
— Когда дует сильный
ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на сор и говорят: вот
ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он стену и тихо лег у подножия ее. а
ветер летит
дальше,
ветер летит
дальше, мой добрый Фома!
Я слышу, как ропщут
далекие волны,
Я вижу, как
ветер погнал облака.
Холодный предутренний
ветер, прогонявший остатки ночного тумана, трепал нашу одежду и сердито мчался
дальше…
С поля
ветер пахнул,
далекие голоса послышались: «Воистину суета всяческая! Житие бо се — сон и сень, и всуе мятется всяк земнородный…».
А тут красные дни наступили,
ветру нет у́йму, дует-подувает от Астрахани, а нас все
дальше да
дальше в море уносит, а льдина все тает да тает, и час о́т часу она рыхлей да рыхлей…
В Дубровине мне дают лошадей, и я еду
дальше. Но в 45 верстах от Томска мне опять говорят, что ехать нельзя, что река Томь затопила луга и дороги. Опять надо плыть на лодке. И тут та же история, что в Красном Яру: лодка уплыла на ту сторону, но не может вернуться, так как дует сильный
ветер и по реке ходят высокие валы… Будем ждать!