Неточные совпадения
Да тут беда подсунулась:
Абрам Гордеич Ситников,
Господский управляющий,
Стал крепко докучать:
«
Ты писаная кралечка,
Ты наливная ягодка…»
— Отстань, бесстыдник! ягодка,
Да бору не того! —
Укланяла золовушку,
Сама нейду на барщину,
Так в избу прикатит!
В сарае, в риге спрячуся —
Свекровь оттуда вытащит:
«Эй, не шути с огнем!»
—
Гони его, родимая,
По шее! — «А не хочешь
тыСолдаткой быть?» Я к дедушке:
«Что делать? Научи...
— Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива!
Ты глядишь: как бы в избу
да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон
гонит… вот что!
—
Да, безусловно. Что бы
ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не
гони с глаз — я всё принимаю…
— Вот, Борюшка, мы
выгнали Нила Андреича, а он бы
тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только, что
ты дичь городишь,
да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
— Я его бранила всю дорогу…
да, — шептала она, глотая слезы. — Я только дорогой догадалась, как он смеялся и надо мной и над
тобой. Что ж, пусть смеются, — мне все равно. Мне некуда идти, Галактион. У меня вся душа выболела. Я буду твоей кухаркой, твоей любовницей, только не
гони меня.
Эх
ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой
ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своем пути —
И стезя твоя и слеза твоя!
Да не тронь хоть народа-то русского,
По лесам ходи
да мордву зори,
По степям ходи, калмыка
гони!..
— Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре,
да и
выгонят, — не годишься!.. Потому
ты таблицу умножения знаешь, а мы на место
тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!
— Ну, нет! не ожидала я этого от
тебя! что ж, в самом деле,
выгоняйте мать! И поделом старой дуре! поделом ей за то, что себе, на старость лет, ничего не припасала, а все детям
да детям откладывала! пускай с сумой по дворам таскается!
—
Ты меня
гонишь? Ах,
да, ведь не
ты одна — все меня
гонят… Но
ты забываешь только одно, что я
тебе желаю добра и даже забываю, что
ты ненавидишь меня.
На той неделе и то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «
Ты у меня смотри, Александра Александрыч, на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю, что угоришь!» Вот оно и выходит, что теперича все одно: женись — от начальства на
тебя злоба, из службы, пожалуй,
выгонят; не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед из
тебя тремя обедами выйдет,
да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну
да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А
ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня
выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма
ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так
гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали,
да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная,
да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и
ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
Устинья Наумовна. Уж
ты гнать меня стал;
да и я-то, дура бестолковая, связалась с вами, — сейчас видно: мещанская-то кровь!
— Постой, рано. Заползи-ка вон оттоль как можно ближе к табуну; ползи, пока не сметят
тебя кони; а лишь начнут ушьми трясти,
ты и гикни,
да пострашнее,
да и
гони их прямо на кибитки!
И-й-эх, моя березынька, дороженька моя…
И-й-эх,
ты, мать Расеюшка, хресьянская земля…
Да э-эх, Ракчеив наш, Ракчеив-генерал,
На тую ль на дороженьку… хресьян
выгонял…
Да й-э-э-эх…
Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил
да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если
ты его за порог
выгонишь или в люди заставишь идти — нет
тебе моего благословения!
—
Ты — не очень верь! Я знаю — хорошего хочется,
да — немногим! И ежели придёт оно некому будет встретить его с открытой душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт — не поймут, испугаются,
гнать будут, — новое-де пришло, а новое опасным кажется, не любят его! Я это знаю, Любочка!
— Помни эту клятву, мой друг! — сказал я, — помни, что говорится про клятвы: раз солгал, в другой солгал, в третий никто уж и не поверит!
Ты поклялся, что Паскудск будет счастлив — так и
гони эту линию! «Фюить»-то
да «не твое дело» бросить надобно!
— Какой
ты хозяин!.. Брата
выгнал и меня хотел пустить по миру… Нет, Гордей Евстратыч, хозяйка здесь я.
Ты налаживай свой дом,
да в нем и хозяйничай, а этот дом батюшкин… И отцу Крискенту закажи, чтобы он тоже не ходил к нам. Вы с ним меня живую бы закопали в землю… Дескать, пущай только старуха умрет, тогда мы все по-своему повернем.
— Пойду, батюшка, пойду! что
ты гонишь! Прощенья просим!.. Заплати вам господь и в здешнем и в будущем свете… чтоб вам ехать,
да не доехать… чтоб вы…
— Яшка-то напился вдрызг,
да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам!
Да за волосья,
да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «
Ты, говорит…
Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де
ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так
ты гляди…
— И её! — сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. — А
ты думаешь, не жалко мне её? Я её
выгнал… И, как пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, — сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал,
да кирпичи у меня тогда в душе были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
Вышневский. Я
тебе скажу:
выгоняют с позором!
Да, Юсов, я несчастен, вполне несчастен, я одинок! Не бросай хоть
ты меня. Человек, как бы он ни был высоко поставлен, когда он в горе, все-таки ищет утешения в семействе. (С злобою.) А я нахожу в своем семействе…
Юсов. Именно
выгнать. Не марай чиновников.
Ты возьми, так за дело, а не за мошенничество. Возьми так, чтобы и проситель был не обижен и чтобы
ты был доволен. Живи по закону; живи так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Что за большим-то гоняться! Курочка по зернышку клюет,
да сыта бывает. А этот уж что за человек! Не нынче, так завтра под красную шапку угодит.
— Ну, сделай милость, вперед так не делай: на голом диванчике нехорошо спать,
да он и короток, и по утрам иногда нехорошие росы бывают, а если когда
тебя из спальни
выгонят, так
ты в другие комнаты переходи.
Мурзавецкая. Потому что боишься меня, знаешь, что я могу
тебя и с места теплого турнуть и из городу
выгнать, — проказ-то немало за
тобой; и придется
тебе в волостные писаря проситься.
Да ведь у меня недолго, я как раз.
Мурзавецкая. Где уж клеветать; про
тебя и правду-то мне сказать, так люди стыдятся.
Да чего и ждать от
тебя? Из полка
выгнали…
— Ну чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, — жаловалась она Канарейке. — Тоже вот взять голубей… Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса. Тоже глупая птица… А чуть я подлечу — меня сейчас все и начинают
гнать в три шеи. Разве это справедливо?
Да еще бранят вдогонку: «Эх
ты, ворона!» А
ты заметила, что я получше других буду
да и покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а заставляют сами. Не правда ли?
— Боже мой, — вспоминала мать, обращаясь к своей горничной Пелагее. — Поличка,
да ведь я слышала над головою шум и окликала
тебя, говоря: «тут кошка,
выгони ее». А
ты проговорила: «никого нет», — и легла снова.
Коршунов. А
ты шути,
да не забывайся, любезный!..
Выгони его или вели ему замолчать.
Коршунов. За что их
гнать! Кто ж девушек
гонит… Хе, хе, хе… Они попоют, а мы послушаем,
да посмотрим на них,
да еще денег дадим, а не то что
гнать. Гордей Карпыч. Как
тебе угодно, Африкан Савич! Мне только конфузно перед
тобою! Но
ты не заключай из этого про наше необразование — вот все жена. Никак не могу вбить ей в голову. (К жене.) Сколько раз говорил я
тебе: хочешь сделать у себя вечер, позови музыкантов, чтобы это было по всей форме. Кажется,
тебе ни в чем отказу нет.
Ты возьми
да выгони меня из дому! Так, мол, вас и надо, дураков старых, женолюбивых. Кум, кума, нет… она меня не
выгонит… Как она об душе моей хлопочет… все меня благодарить приходят, земно кланяются; а за что, я и не знаю.
О чем жалеть? Когда б
ты знала.
Когда бы
ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди в кучах, за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли
гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег
да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
— Хороша девка-то, а? Это — я
тебе скажу… не нашего бога бес! Что она мне говорит… никакой поп, никто не скажет мне эдак! Да-а. Стращаю я ее — для пробы: «Вот я
тебя, дура, изобью и
выгоню!» Никаких не боится… Любит правду сказать, любит, шельма…
— Ах, братец!
Ты как-нибудь тово… брось… Самое это плохое дело. У меня, брат, смолоду тоже было; насилу отец-покойник
выгнал. После женитьбы и то еще, бывало, нет-нет
да и засосет… На свет не глядел бы от мыслей этих… Последнее дело!
Краснов.
Да не мучь
ты меня! Скажи
ты мне, как на
тебя смотреть-то, какими глазами? Врут, что ль, они? — так
гнать их вон, чем ни попадя! Аль, может, правду говорят? Освободи
ты мою душу от греха. Скажи
ты мне, кто из вас враг-то мой? Была
ты там?
И вот
гонит да и
гонит; но я знаю, приятель, что
тебя водит англичанин.
«Точно кучер на лошадь! — подумала Лодка и стала собираться поспешнее. — Ладно! — мысленно угрожала она хозяину и недоверчиво оглядывалась. —
Гонишь, гнилой пес? Старушке будет приятно. Пусть! А стекол в окнах — я
тебя лишу.
Да!»
— Я, брат, неграмотный. В Расее писал мне один человек,
да, видно, не так что-нибудь. Не потрафил… А отсель и письмо-то не дойдет. Где поди! Далеко, братец мой!
Гнали,
гнали — и-и, боже
ты мой!.. Каки письмы! Этто, годов с пять, человек тут попадал, от нашей деревни недальной. «Скажите, говорит, Тимофею, дочкy его замуж выдали…» Правда ли, нет ли… Я, брат, и не знаю. Может, зря.
— Где пастух? — слышится с берега крик. — Ефи-им! Пастух! Где
ты? Стадо в сад полезло!
Гони,
гони из саду!
Гони!
Да где ж он, старый разбойник?
Да из избы не
выгнали тебя.
Ну, довольно, думаю, с меня: мы с
тобою, брат, этого не разберем, а бог разберет,
да с этим прямо в Конюшенную, на каретную биржу: договорил себе карету глубокую, четвероместную, в каких больных возят, и велел как можно скорее
гнать в Измайловский полк, к одному приятелю, который был семейный и при детях держал гувернера француза. Этот француз давно в России жил и по-русски понимал все, как надо.
Ксения. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы
тебя из дома
выгнать,
да как бы Шурке навредить,
да к настоящим господам присосаться…
Мишка (жалобно).
Да будет вам панихиду тянуть. Ну, удрали и удрали, и радуйтесь этому. Молодым людям надо быть веселыми, — расскажи-ка лучше, Фрушончик, как
тебя опять из тихого семейства
выгнали.
— Шалишь, дедушка, знаешь и
ты, только не сказываешь. А что про вашу барышню, так уж это, батюшка, извини, на наших глазах было, как старая ваша барыня во гроб ее
гнала, подсылы делала
да с мужем ссорила и разводила, пошто вот вышла не за такого, за какого я хотела, а чем барин был худ? Из себя красивый, в речах складный, как быть служащий.
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко
гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах
да на елях стояли темно-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. —
Ты не знаешь, что такое мороз.
Ты не умеешь терпеть. Зачем
ты вышла из своей теплицы?»
—
Да господь с
тобой, говорю: кто
тебя, Емельян Ильич, обижает, с двора
гонит, я, что ли?
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой
ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я
гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки
да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
— От сряща беса полуденного, — строго сказал Пантелей. — Его, окаянного, дело, по всему видно. От него и страхи нощные бывают, и вещь, во тьме преходящая, и стрела, летящая во дни…
Ты, Алексеюшка, вражьему искушению не поддавайся. Читай двенадцату кафизму, а нет, хоть один псалом «Живый в помощи вышнего»,
да молись преподобному Нифонту о прогнании лукавых духов… И отступится от
тебя бес полуденный… Это он шептал, и теперь он же смущает
тебя…
Гони его прочь — молись…
— Ступай, ступай, откуда пришел, не то Патапу Максимычу скажу, — говорил Алексей,
выгоняя из сеней Микешку. —
Да ступай же, говорят
тебе!