Неточные совпадения
Сам он тоже
не посещал никого; таким образом меж ним и земляками
легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в
городе — Меннерс
не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол
легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег,
город был
не слышен, точно глубокой ночью.
Бывало,
не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец
города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час
лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода
не блестит, как хрусталь…
— Ну — дядю Михаила и молотком
не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в
город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода.
Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
Он шел,
не поднимая головы, покуда
не добрался до конца
города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками; земля была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка вошел в рощу,
лег на мокрую землю и, может быть, в первый раз в жизни серьезно задумался.
Я поднялся в
город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя
город полем, я пришел к Волге, на Откос,
лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а
не по пламенной любви к движению, к жизни.
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано
ложась на ночь, закрывал уши, чтобы
не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и думать о том, что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
При жизни отца он много думал о
городе и, обижаясь, что его
не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко
легло в душу юноши и
не ослабило его интереса к жизни
города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Дом наполнился нехорошею, сердитой тишиною, в комнату заглядывали душные тени. День был пёстрый, над Ляховским болотом стояла сизая, плотная туча, от неё
не торопясь отрывались серые пушистые клочья, крадучись, ползли на
город, и тени их ощупывали дом, деревья, ползали по двору, безмолвно лезли в окно,
ложились на пол. И казалось, что дом глотал их, наполняясь тьмой и жутью.
В
городе отлично знали про эти беспорядки и даже преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их тем, что в больницу
ложатся только мещане и мужики, которые
не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице;
не рябчиками же их кормить!
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно
лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь
город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий
город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял веру и — умер.
Город лег на землю тяжелыми грудами зданий, прижался к ней и стонет и глухо ворчит. Издали кажется, как будто он — только что разрушен пожаром, ибо над ним еще
не угасло кровавое пламя заката и кресты его церквей, вершины башен, флюгера — раскалены докрасна.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю
легли уродливые тени. В небе ничего
не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни
города. Думать ему уже
не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Кончилось тем, что «приупадавший» дом Долинских упал и разорился совершенно. Игнатий Долинский покушал спелых дынь-дубровок,
лег соснуть, встал часа через два с жестокою болью в желудке, а к полуночи умер. С него распочалась в
городе шедшая с северо-запада холера. Ульяна Петровна схоронила мужа,
не уронив ни одной слезы на его могиле, и детям наказывала
не плакать.
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по
городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай
не согрел меня и что я
лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но
не от холода, а от страха, чтоб
не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Идти играть в карты было уже поздно, ресторанов в
городе не было. Он опять
лег и заткнул уши, чтобы
не слышать всхлипываний, и вдруг вспомнил, что можно пойти к Самойленку. Чтобы
не проходить мимо Надежды Федоровны, он через окно пробрался в садик, перелез через палисадник и пошел по улице. Было темно. Только что пришел какой-то пароход, судя по огням — большой пассажирский… Загремела якорная цепь. От берега по направлению к пароходу быстро двигался красный огонек: это плыла таможенная лодка.
А Хрымины Младшие после свадьбы и спать
не ложились, а поехали в
город судиться; и народ болтает, будто через Аксинью всё.
— Вот что, — говорит, — видно, что вы очень расстроены душой, и одному вам идти
не советую. Вы на первое слово ко мне зашли, этак-то можно туда попасть, что
не выдерешься: здесь ведь
город! Ночуйте-ка у меня, вот — постель,
ложитесь с богом! Коли даром неловко вам, заплатите Петровне, сколько
не жаль. А коли я вам тяжела, скажите
не стесняясь — я уйду…
Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в
город, и положиться было
не на кого. За ужином говорили только об утреннике, и было решено, что Таня
не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
Гетман. Без согласия со мной? (Волнуясь.) Я
не согласен. Я заявляю правительству Германии протест против таких действий. У меня есть еще возможность собрать армию в
городе и защищать Киев своими средствами. Но ответственность за разрушение столицы
ляжет на германское командование. И я думаю, что правительства Англии и Франции…
Авдотья Максимовна (вставая и покрываясь платком). Да отсохни у меня язык, если я у него попрошу хоть копейку! (Подходит к нему.)
Не будет вам счастья, Виктор Аркадьич, за то, что вы наругались над бедной девушкой… Вы у меня всю жизнь отняли. Мне теперь легче живой в гроб
лечь, чем домой явиться: родной отец от меня отступится; осрамила я его на старости лет; весь
город будет на меня пальцами показывать.
Знаете, если человек проваландался целую ночь, по случаю первопутка, за
городом и
лег в постель около четырех часов утра, да еще
лег с
не совсем свежей головой, и если еще при этом ему предстоит днем серьезная и срочная работа…
Трех недель
не минуло, грамотка издалека пришла:
не дошел ее «соколик» до полка своего, заболел в каком-то
городе,
лег в лазарет, а оттуда в сосновый гроб.
— Ехать пора, засветло, покамест у Кисловых спать
не легли, надо в
город поспеть, — сказал он. — Отдохну маленько у них, да пораньше и в монастырь. К вечеру завтра надо домой поспеть…
От Мирона, которому он
не верил, он поехал в больницу к Овчинникову. Получив здесь пилюли из белладонны и совет
лечь в постель, он переменил лошадей и,
не обращая внимания на страшную боль в руке, поехал в
город, к городским докторам…
И обе стали удивляться, как эта мысль, такая простая и легко исполнимая, раньше
не приходила им в голову. До
города всего полчаса езды, да потом на извозчике минут двадцать. Они поговорили еще немного и, довольные,
легли спать, вместе в одной комнате.
В восемь часов государь ужинал и
ложился спать. В это время во всем
городе не было уже ни одной горящей свечки.
Одиннадцатилетний князек Владимир, зимой учившийся в Москве (князь и княгиня безвыездно жили в усадьбе, причем последняя, и то в последние годы, изредка выезжала в губернский
город и еще реже в Москву), а летом отданный на попечение дядьки и приглашаемого студента, завтракал в два часа, обедал со всеми и
не ужинал, так как в одиннадцать часов
ложился спать.
Ложась спать, рассуждал сицевое: «А что,
не попробовать ли мне обсыпаться этой самой карболевой кислотой, так, может быть, она предохранит меня от гнева генеральши, а также
не обсыпать ли ею и Ивана, тогда, может быть, он и сам собой сживется с места?» Завтра отправлюсь в
город и куплю коробку карболевки.