Неточные совпадения
Он скоро почувствовал, что осуществление его
желания доставило ему только песчинку из той
горы счастия, которой он ожидал.
Тот, кому случалось, как мне, бродить по
горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях, тот, конечно, поймет мое
желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь
горел нетерпением; его
желания сбылись наконец.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых
желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где
горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
У ней
горело в груди
желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его иначе, нежели как он понял; но как растолковать — она не знала сама, только смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его помощию, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он
сгорал неодолимым
желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
Они тихо сошли с
горы по деревне и по большой луговине к саду, Вера — склоня голову, он — думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь
желание выйти из омута неизвестности — для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец собственной пытке, — отступило на второй план.
И ему казалось, что все
горе смолкло в глубине сердца и что у него нет никаких порывов и
желаний, а есть только настоящая минута.
Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа, — Нарышкин чуть было не задушил его, услышавши знакомый ему мой голос. Родственно они приняли моего Петра, который на год отправился по собственному
желанию в экспедицию. Теперь они все в
горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не поехал по приглашению Фонвизина.
Брат Петр на Кавказе; поехал по собственному
желанию на год в экспедицию. Недавно писал ко мне из Прочного Окопа, где приняли его Нарышкины с необыкновенною дружбою: добрый Мишель чуть не задушил его, услышав голос, напоминающий меня. Теперь они все в
горах, брат в отряде у Засса…
Вот и Новый год, как говорится, на дворе. Приветствую всех вас с обычными
желаниями. Исполнение этих
желаний возложим на бога. Он знает, когда нас посетить
горем, когда посетить и радостию. То и другое примем с сердечною благодарностию.
— В чем? А вот в слабоязычии, в болтовне, в неумении скрыть от света своего
горя и во всяком отсутствии
желания помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе, и мужу.
Я
сгораю, я умираю от
желания!
Вихров весь этот разговор вел больше механически, потому что в душе
сгорал нестерпимым
желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же сам сказал...
Мне было стыдно. Я смотрел на долину Прегеля и весь
горел. Не страшно было, а именно стыдно. Меня охватывала беспредметная тоска,
желание метаться, биться головой об стену. Что-то вроде бессильной злобы раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг, в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до головы, — раб.
Этот странный человек сопровождал набоба в
горы, принимал участие в обедах и завтраках, говорил, когда его спрашивали, но без Раисы Павловны всегда оставался совершенно незаметным, так что о нем, при всем
желании, трудно было сказать что-нибудь.
Уединение и водка вызывали в нем прилив откровенности,
желание излить тяжелое
горе, угнетающее душу, и он начинал бесконечный рассказ о своей молодой загубленной жизни.
Там, где эти свойства отсутствуют, где чувство собственного достоинства заменяется оскорбительным и в сущности довольно глупым самомнением, где шовинизм является обнаженным, без всякой примеси энтузиазма, где не
горят сердца ни любовью, ни ненавистью, а воспламеняются только подозрительностью к соседу, где нет ни истинной приветливости, ни искренней веселости, а есть только
желание похвастаться и расчет на тринкгельд, [чаевые] — там, говорю я, не может быть и большого хода свободе.
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и
желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
А всё те же звуки раздаются с бастионов, всё так же — с невольным трепетом и суеверным страхом, — смотрят в ясный вечер французы из своего лагеря на черную изрытую землю бастионов Севастополя, на черные движущиеся по ним фигуры наших матросов и считают амбразуры, из которых сердито торчат чугунные пушки; всё так же в трубу рассматривает, с вышки телеграфа, штурманский унтер-офицер пестрые фигуры французов, их батареи, палатки, колонны, движущиеся по Зеленой
горе, и дымки, вспыхивающие в траншеях, и всё с тем же жаром стремятся с различных сторон света разнородные толпы людей, с еще более разнородными
желаниями, к этому роковому месту.
— Гроб, предстоящий взорам нашим, братья, изображает тление и смерть, печальные предметы, напоминающие нам гибельные следы падения человека, предназначенного в первобытном состоянии своем к наслаждению непрестанным бытием и сохранившим даже доселе сие
желание; но, на
горе нам, истинная жизнь, вдунутая в мир, поглощена смертию, и ныне влачимая нами жизнь представляет борение и дисгармонию, следовательно, состояние насильственное и несогласное с великим предопределением человека, а потому смерть и тление сделались непременным законом, которому все мы, а равно и натура вся, должны подвергнуться, дабы могли мы быть возвращены в первоначальное свое благородство и достоинство.
Я молча киваю головой. Сумятица слов все более возбуждает меня, все беспокойнее мое
желание расставить их иначе, как они стоят в песнях, где каждое слово живет и
горит звездою в небе.
И тут над людьми, находящимися в этом положении, совершается то, что предсказывал Христос, говоря: «
Горе вам, богатым, пресыщенным, прославленным»; совершается то, что люди, находясь во власти и в обладании последствий власти — славы и богатства, доходя до известных различных, поставленных ими самими себе в своих
желаниях целей, познают тщету их и возвращаются к тому положению, из которого вышли.
«Без всяких ощущений», — как будто только на свете и ощущений, что идолопоклонство мужа к жене, жены к мужу, да ревнивое
желание так поглотить друг друга для самих себя, чтоб ближнему ничего не досталось, плакать только о своем
горе, радоваться своему счастью.
Глаза Маркушки
горели лихорадочным огнем, точно он переживал во второй раз свою золотую лихорадку, которая его мучила целых пятнадцать лет. Татьяна Власьевна молчала, потому что ей передавалось взволнованное состояние больного Маркушки: она тоже боялась, с одной стороны, этой жилки, а с другой — не могла оторваться от нее. Теперь уж жилка начинала владеть ее мыслями и
желаниями, и с каждым часом эта власть делалась сильнее.
Эту историю, простую и страшную, точно она взята со страниц Библии, надобно начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет тому назад в
горах, в маленькой деревне Сарачена жила красавица Эмилия Бракко, муж ее уехал в Америку, и она находилась в доме свекра. Здоровая, ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером — любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно возбуждала горячие
желания деревенских парней и лесников с
гор.
Эту единственную свою дочь бабушка, в угождение императрице, но против своего
желания, должна была записать в институт, и это было для нее первым толчком
горя в ее двери.
В своем дыхании, во взглядах, в тоне голоса и в походке она чувствовала только
желание; шум моря говорил ей, что надо любить, вечерняя темнота — то же,
горы — то же…
Чуется во всем пора любви, пора темных
желаний, томительных, и тоски безграничной для тех, кому не с кем делить ни
горя, ни радостей.
На руке человека, томящегося в лихорадке или опьяненного
желанием, он становится теплее и
горит красным пламенем.
— Нет, я только царь, возлюбленная. Но вот на этом месте я целую твою милую руку, опаленную солнцем, и клянусь тебе, что еще никогда: ни в пору первых любовных томлений юности, ни в дни моей славы, не
горело мое сердце таким неутолимым
желанием, которое будит во мне одна твоя улыбка, одно прикосновение твоих огненных кудрей, один изгиб твоих пурпуровых губ! Ты прекрасна, как шатры Кидарские, как завесы в храме Соломоновом! Ласки твои опьяняют меня. Вот груди твои — они ароматны. Сосцы твои — как вино!
Но она сама изгибает назад спину на грудь Соломона. Губы ее рдеют над блестящими зубами, веки дрожат от мучительного
желания. Соломон приникает жадно устами к ее зовущему рту. Он чувствует пламень ее губ, и скользкость ее зубов, и сладкую влажность ее языка и весь
горит таким нестерпимым
желанием, какого он еще никогда не знал в жизни.
Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с
горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных
желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний — и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил.
Меня раздражала эта общая бестолковая толкотня и общее
желание непременно что-нибудь сделать, когда самым лучшим было оставить Половинку с ее тяжелым
горем, которое не требовало утешений, оставить того, который теперь меньше всего нуждался в человеческом участии и лежал на своем рабочем столе, пригвожденный к нему мертвым спокойствием.
— Свет еще небольшое
горе, — продолжал оп, — а светские неосуществленные
желания — это и дурно и некрасиво. Непременно надо ехать и поедем, — решительно заключил он.
Философы гордились благосклонным воззрением Екатерины и
горели ревностию величать Ту, которая воцарила с собою Философию и тайные
желания мудрого человеколюбия обратила в государственные уставы.
За таким глупым сватаньем я проездил месяца три. Иной день, божусь вам, был без обеда. Выедешь пораньше, чтобы скорее достигнуть цели, а, получив отказ, поспешишь в другой… Да так, от отказа до отказа, и проездишь день, никто и обедать не оставит. Конечно, иногда, как возьмет
горе, бросишь все, приедешь домой и лежишь с досады недели две; следовательно, не все три месяца я просватался, но были и отдыхи, а все измучился крепко. Потом, как распечет
желание, опять пускался и все с тою же удачею.
Вдали на синий небосклон
Нагих, бесплодных
гор ступени
Ведут
желание и взгляд
Сквозь облака, которых тени
По ним мелькают и спешат...
В дни ее отъезда я помню, что она
горела одним постоянным и ни на минуту не охлажденным
желанием стать близко к Гарибальди и к Герцену.
Полканов исподлобья смотрел в пылающее волнением лицо Бенковского и сознавал, что этому юноше нужно возражать словами, равными его словам по силе вложенного в них буйного чувства. Но, сознавая это, он не чувствовал
желания возражать. А огромные глаза юноши стали ещё больше, — в них
горела страстная тоска. Он задыхался, белая, изящная кисть его правой руки быстро мелькала в воздухе, то судорожно сжатая в кулак и угрожающая, то как бы ловя что-то в пространстве и бессильная поймать.
Вавилов остановился вовремя, смущенный едва не сказанным сравнением, и с боязнью взглянул на купеческого сына. Тот курил, весь был поглощен этим занятием. Скоро он ушел, пообещав на прощанье Вавилову разорить гнездо беспокойных людей. Вавилов смотрел ему вслед и вздыхал, ощущая сильное
желание крикнуть что-нибудь злое и обидное в спину этого человека, твердыми шагами поднимавшегося в
гору по дороге, изрытой ямами, засоренной мусором.
Прошло, может быть, полчаса; очнувшись, с
горем в душе, он пристально рассматривал штурмана.
Желание быть выслушанным, передать часть тяжести хотя бы полуживому, страдающему, наполняло его беглым огнем слов; он сказал...
(Моя гордая, самолюбивая жена и ее родня живут на мой счет, и жена при всем своем
желании не может отказаться от моих денег — это доставляло мне удовольствие и было единственным утешением в моем
горе.)
В Тамбинской пустыни настоятель, прекрасный хозяин, из купцов, принял просто и спокойно Сергия и поместил его в келье Иллариона, дав сначала ему келейника, а потом, по
желанию Сергия, оставив его одного. Келья была пещера, выкопанная в
горе. В ней был и похоронен Илларион. В задней пещере был похоронен Илларион, в ближней была ниша для спанья, с соломенным матрацем, столик и полка с иконами и книгами. У двери наружной, которая запиралась, была полка; на эту полку раз в день монах приносил пищу из монастыря.
Время ползло медленно, точно тяжёлый воз в
гору, иногда оно как будто совсем останавливалось, и Николай чувствовал тяжесть в груди, она давила все мысли, внушая
желание уйти куда-нибудь, спрятаться.
Сомкнулись люди, навалились друг на друга, подобно камням, скатившимся с
горы; смотришь на них, и овладевает душою необоримое
желание сказать им столь большое и огненное слово, кое обожгло бы их, дошло горячим лучом до глубоко спрятанных душ и оживило и заставило бы людей вздрогнуть, обняться в радости и любви на жизнь и на смерть.
А Иуда сел — и, двигая головою направо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни, на то, что у него болит грудь по ночам, что, всходя на
горы, он задыхается, а стоя у края пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупого
желания броситься вниз.
Именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с
горя в подполье, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных
желаний, вошедших внутрь, и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил».
Смешно; но тот сделает мне большое одолжение, кто не станет смеяться над этими смешными порывами, так как я не знаю ничего лучше их, — и
горе тому, кто не вкушал сладостного
желания страдания за других! Он не знал лучшего и чистейшего удовольствия, какое возможно человеку испытать на земле.
— Я делал много зла и не делал добра. Как могу я выпутаться из той сети
горя, которую я связал из злых
желаний моего сердца? Моя карма повлечет меня в ад, я никогда не буду в состоянии вступить на путь спасения.