Неточные совпадения
— Я
говорил вам, что
мама! — кричал он гувернантке. — Я знал!
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, —
говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю,
мама мне
говорила, что тут молитвы об исцелении.
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что
мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
—
Мама, голубчик, ради Бога, не
говорите. Так страшно
говорить про это.
― Никогда,
мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего
говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю, что сказать как… я не знаю…
— Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! — быстро
говорила она. —
Мама, возьмите серьги. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера
говорили с
мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя
говорить об этом… Но если бы ты и он…
—
Мама, — сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, — пожалуйста, пожалуйста, не
говорите ничего про это. Я знаю, я всё знаю.
—
Мама, душечка, голубушка! — закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. — Это не надо, —
говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.
— Дядя Костя! И
мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч и еще кто-то, —
говорили они, влезая на тележку.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с
мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки.
Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она
говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей
мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
«Ты,
говорит,
мама, кричишь на папу, как на повара».
— Да,
мама, — об этом излишне
говорить. Ты знаешь, я очень уважаю Тимофея Степановича.
«
Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что
мама, такая серьезная, важная
мама, которую все уважали и боялись,
говорит неправду и так неумело
говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво
говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя
мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Про аиста и капусту выдумано, —
говорила она. — Это потому
говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их
мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у
мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и
мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— Я — не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а
мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее, и она
говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
Имел удовольствие видеть его: между нами
говоря — нахал и, как все столичные карьеристы, не пожалеет ни папу, ни
маму.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и
мама тоже
говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Он всегда
говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед,
мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
— Пойдем,
мама, гулять, —
говорит Илюша.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо
маму?
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь
говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою
маму в первый раз в моей жизни.
Я запомнил себя в комнате Версилова, на его диване; помню вокруг меня лица Версилова,
мамы, Лизы, помню очень, как Версилов
говорил мне о Зерщикове, о князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня.
Я, например,
говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к
маме, о любви его к
маме, о том, что он целовал ее портрет…
— Так не сказал же и вам,
мама! — воскликнул я. — Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я
говорил сейчас?
Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней как приготовлялись справлять день рождения
мамы, приходившийся ровно через пять дней, и часто
говорили об этом.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
В комнатах
говорили громко, вскрикивали, а
мама, слышно было, плакала.
— Он,
мама, никогда меня не обидит, я вам это
говорю! — убежденно и с чувством проговорила Лиза.
Она по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с
мамой начала понемногу
говорить.
Мама плачет,
говорит: «Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет».
—
Мама ему ничего не
говорила; он не спрашивает; верно, не хочет спрашивать.
— Вот
мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят;
мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Мне самому очень было бы приятно, если б вы,
мама,
говорили мне ты.
Даже Татьяна Павловна совсем как бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна, хотя и много
говорила, чтобы развлечь
маму.
— Я так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, и тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только из гордости сейчас молчала, не
говорила, а вас и
маму мне гораздо больше, чем себя самое, жаль… — Она не договорила и вдруг горячо заплакала.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но
маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не
говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он
говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Версилов вернется к
маме, а перед нею мне стыдиться нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым
говорили, я стоял за портьерой…
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он
говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это —
маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль
мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Ничего я и не
говорю про мать, — резко вступился я, — знайте,
мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
С
мамой еще
говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее и даже жестче.
Было уже пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я заметил в лице
мамы как бы содрогание; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала
говорить, ничего не замечая.
Испуг
мамы переходил в недоумение и сострадание; она прежде всего видела в нем лишь несчастного; случалось же, что и прежде он
говорил иногда почти так же странно, как и теперь.
— У Ляховских,
мама, в преферанс не играют, а
говорят, когда хочется и что хочется.
— Право,
мама, я вас не узнаю совсем, —
говорила Надежда Васильевна, — с чего вы взяли, что я непременно должна выходить за Привалова замуж?
— Каким вы богатырем смотрите среди нас, — откровенно заметила Зося, обращаясь к Привалову в середине обеда. — Мы все рядом с вами просто жалки:
мама не совсем здорова, Давид как всегда, доктор тоже какой-то желтый весь, о мне и
говорить нечего… Я вчера взглянула на себя в зеркало и даже испугалась: чистая восковая кукла, которая завалялась в магазине.
—
Мама, да Зося никогда и не
говорит с Витей, — вмешалась в разговор Верочка. — Ведь он ей только подает калоши да иногда сбегает куда-нибудь по ее поручению…
—
Мама вам ничего не
говорила?