Неточные совпадения
— Мне самому очень было бы приятно, если б вы,
мама,
говорили мне ты.
— Ничего я и не
говорю про мать, — резко вступился я, — знайте,
мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Так не сказал же и вам,
мама! — воскликнул я. — Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я
говорил сейчас?
— Вот
мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят;
мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо
маму?
— Он,
мама, никогда меня не обидит, я вам это
говорю! — убежденно и с чувством проговорила Лиза.
—
Мама ему ничего не
говорила; он не спрашивает; верно, не хочет спрашивать.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он
говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это —
маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль
мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Я так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, и тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только из гордости сейчас молчала, не
говорила, а вас и
маму мне гораздо больше, чем себя самое, жаль… — Она не договорила и вдруг горячо заплакала.
Мама плачет,
говорит: «Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет».
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
Я запомнил себя в комнате Версилова, на его диване; помню вокруг меня лица Версилова,
мамы, Лизы, помню очень, как Версилов
говорил мне о Зерщикове, о князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня.
С
мамой еще
говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее и даже жестче.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но
маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не
говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он
говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней как приготовлялись справлять день рождения
мамы, приходившийся ровно через пять дней, и часто
говорили об этом.
В комнатах
говорили громко, вскрикивали, а
мама, слышно было, плакала.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь
говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою
маму в первый раз в моей жизни.
Я, например,
говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к
маме, о любви его к
маме, о том, что он целовал ее портрет…
Даже Татьяна Павловна совсем как бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна, хотя и много
говорила, чтобы развлечь
маму.
Было уже пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я заметил в лице
мамы как бы содрогание; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала
говорить, ничего не замечая.
Испуг
мамы переходил в недоумение и сострадание; она прежде всего видела в нем лишь несчастного; случалось же, что и прежде он
говорил иногда почти так же странно, как и теперь.
Версилов вернется к
маме, а перед нею мне стыдиться нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым
говорили, я стоял за портьерой…
Она по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с
мамой начала понемногу
говорить.
Неточные совпадения
— Я
говорил вам, что
мама! — кричал он гувернантке. — Я знал!
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, —
говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю,
мама мне
говорила, что тут молитвы об исцелении.
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что
мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
—
Мама, голубчик, ради Бога, не
говорите. Так страшно
говорить про это.
― Никогда,
мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего
говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю, что сказать как… я не знаю…