Неточные совпадения
Это какая
птица, значит, будет? — прибавил Рябинин, презрительно
глядя на вальдшнепов, — вкус, значит, имеет.
Во время покосов не
глядел он
на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой травы; он
глядел вместо того
на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется,
птица, а не человек; он
глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и
глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально
на мартына, уже поймавшего рыбу.
Дома она обнаружила и в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как
птица, когда она прячет голову под крыло, и,
глядя не
на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила...
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и
глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три
птицы.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды,
на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как
птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Он сел опять
на крылечко и, вдыхая в себя наполнивший теплый воздух крепкий запах молодого березового листа, долго
глядел на темневший сад и слушал мельницу, соловьев и еще какую-то
птицу, однообразно свистевшую в кусте у самого крыльца.
Идешь вдоль опушки,
глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят
на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как
птица, и все так ясно движется и стоит перед глазами.
Убитый Кирилл лежал попрежнему в снегу ничком. Он был в одной рубахе и в валенках. Длинные темные волосы разметались в снегу, как крыло подстреленной
птицы. Около головы снег был окрашен кровью. Лошадь была оставлена версты за две, в береговом ситнике, и Мосей соображал, что им придется нести убитого
на руках. Эх, неладно, что он связался с этими мочеганами: не то у них было
на уме… Один за бабой погнался, другой за деньгами. Того
гляди, разболтают еще.
Девушки лежали, облокотясь
на подушки друг против друга, и докуривали папироски. Женни внимательно
глядела в умненькие глаза Лизы, смотревшие теперь, как глаза ручной
птицы, и в ее веселенькое личико, беспрестанно складывавшееся в невинную улыбку над обманутой старушкой.
Гуляет он и любуется;
на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, индо,
глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, мохровые, пахучие, всякими красками расписанные;
птицы летают невиданные: словно по бархату зеленому и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют райские; фонтаны воды бьют высокие, индо
глядеть на их вышину — голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальныим.
У входа в Древний Дом — никого. Я обошел кругом и увидел старуху привратницу возле Зеленой Стены: приставила козырьком руку,
глядит вверх. Там над Стеной — острые, черные треугольники каких-то
птиц: с карканием бросаются
на приступ — грудью о прочную ограду из электрических волн — и назад и снова над Стеною.
От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами
птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил
на нас припадки панического ужаса, — так страшно
глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Сам же старый Пизонский, весь с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял
на лестнице у утвержденного
на столбах рассадника и, имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и,
глядя на небо, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти
на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне черные глянцевитые
птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой земле.
А Евгения говорила какие-то ненужные слова, глаза её бегали не то тревожно, не то растерянно, и необычно суетливые движения снова напоминали
птицу, засидевшуюся в клетке, вот дверца открыта перед нею, а она прыгает,
глядя на свободу круглым глазом, и не решается вылететь, точно сомневаясь — не ловушка ли новая — эта открытая дверь?
Отчего я с завистью
гляжу на пролетающих
птиц?
Даже ее бедные питомцы, угнетенные
птицы и звери,
глядели на нее — по крайней мере так чудилось ей — недоверчиво и враждебно.
Держа в руке, короткой и маленькой, как лапа ящерицы, кусок чего-нибудь съедобного, урод наклонял голову движениями клюющей
птицы и, отрывая зубами пищу, громко чавкал, сопел. Сытый,
глядя на людей, он всегда оскаливал зубы, а глаза его сдвигались к переносью, сливаясь в мутное бездонное пятно
на этом полумертвом лице, движения которого напоминали агонию. Если же он был голоден, то вытягивал шею вперед и, открыв красную пасть, шевеля тонким змеиным языком, требовательно мычал.
И вот мать и дочь стоят рядом, не
глядя друг
на друга, вот глухо ударил бубен, они сорвались и летят вдоль улицы
на площадь, как две большие белые
птицы, — мать в красном платке
на голове, дочь — в голубом.
Глядя на ее испитое лицо, бессмысленно моргавшие глаза,
на сгорбленную спину и неверную, расслабленную старческую походку, трудно было поручиться, что вот-вот «подкатит ей под сердце» или «схватит животом» — и готова! — даже не дохнет, а только захлопает глазами, как раздавленная
птица.
Поцеловались мы, и пошёл он. Легко идёт, точно двадцать лет ему и впереди ждут одни радости. Скучно мне стало
глядеть вслед этой
птице, улетающей от меня неизвестно куда, чтобы снова петь там свою песнь. В голове у меня — неладно, возятся там мысли, как хохлы ранним утром
на ярмарке: сонно, неуклюже, медленно — и никак не могут разложиться в порядке. Всё странно спуталось: у моей мысли чужой конец, у чужой — моё начало. И досадно мне и смешно — весь я точно измят внутри.
Народ, не примечая бегущего впереди школяра и также волоска, коим тащится петух, смотрит
на необыкновенное положение
птицы, удивляется, кричит:"
Гляди,
гляди! вот чудесия! сказился индик!"В воротах бурсы встречают победителя триумфом, а добычу, схвативши, немедленно зарезывают и,
на бегу, ощипывают перья и, чуть только вбегут
на кухню, кидают в котел.
И вдруг очнулся он, вздрогнул,
К луке припал, коня толкнул.
Одно мгновенье
на кургане
Он черной
птицею мелькнул,
И скоро скрылся весь в тумане.
Чрез камни конь его несет,
Он не
глядит и не боится;
Так быстро скачет только тот,
За кем раскаяние мчится!..
Все
птицы,
глядя на него, радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»
Но только
на минуту. Круги скоро улеглись, вода выгладилась, стая уток скрылась за верхушками леса… Только
на самой середине неподвижно лежали две убитые
птицы, а от берега отчаливал небольшой плот. Стрелок торопливо толкался шестом, по временам прикрывая глаза рукою и
глядя из-под ладони по направлению к нам.
— Ась? — откликнулся он. — Да после-то? Очнулся я, смотрю: скачет к нам Иван Захаров
на вершной, в руках ружье держит. Подскакал вплоть; я к нему… Лежать бы и ему рядом с Безруким, уж это верно, да спасибо, сам догадался. Как
глянул на меня — повернул коня да давай его ружейным прикладом по бокам нахлестывать. Тут у него меринок человеческим голосом взвыл, право, да как взовьется, что твоя
птица!
Через час мы возвращались домой. Талимон, который стрелял два раза — один раз передо мною, а другой во время второго тока — убил двух тетеревов, я одного, а сотский возвращался с пустыми руками и потому заметно дулся и не хотел
глядеть на дичь. Талимон из крыльев каждой
птицы выдернул по два пера, просунул их толстыми концами в носовые отверстия тетеревов, тонкие концы связал и нес таким образом дичь, как бы
на петлях.
Любка взмахнула обеими руками, отчаянно взвизгнула и пошла за ним; сначала она прошлась боком-боком, ехидно, точно желая подкрасться к кому-то и ударить сзади, застучала дробно пятками, как Мерик каблуками, потом закружилась волчком и присела, и ее красное платье раздулось в колокол; злобно
глядя на нее и оскалив зубы, понесся к ней вприсядку Мерик, желая уничтожить ее своими страшными ногами, а она вскочила, закинула назад голову и, взмахивая руками, как большая
птица крыльями, едва касаясь пола, поплыла по комнате…
Я
глядел на телеграфные столбы, около которых кружились облака пыли,
на сонных
птиц, сидевших
на проволоках, и мне вдруг стало так скучно, что я заплакал.
Как
птица из клетки, рвался я
на волю, чтоб идти, куда глаза
глядят, — идти, пока где-нибудь смерть меня не настигнет…
Свидание с Тиной вывело меня из забытья… Через десять минут она ввела меня в залу, где полукругом стоял хор… Граф сидел верхом
на стуле и отбивал руками такт… Пшехоцкий стоял позади его стула и удивленными глазами
глядел на певчих
птиц… Я вырвал из рук Карпова его балалайку, махнул рукой и затянул…
Мы весело набросились
на закуски. К съедобной роскоши, лежавшей перед нами
на коврах, отнеслись безучастно только двое: Ольга и Наденька Калинина. Первая стояла в стороне и, облокотившись о задок шарабана, неподвижно и молча
глядела на ягдташ, сброшенный
на землю графом. В ягдташе ворочался подстреленный кулик. Ольга следила за движением несчастной
птицы и словно ждала ее смерти.
Кто привык к паутине, плесени и цыганскому гиканью графских аппартаментов, тому странно было
глядеть на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев. Эта пестрая, шумная толпа походила
на стаю Скворцов, мимолетом опустившуюся отдохнуть
на заброшенное кладбище, или — да простит мне это сравнение благородная
птица! —
на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелетных дней
на развалины заброшенного замка.
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично
глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полете сонных
птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он остался и при солнце…
Елена Андреевна (
глядя на небо). Какая это
птица летит?
Глядя на заход солнца,
на луну,
на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода.
Потух солнечный луч за деревней, утонул в голубовато-хрустальном озере. Запахло сильнее цветами, первыми ландышами из леса,
птицы прокричали в последний раз свой привет перед ночью, и все уснуло, затихло, замолкло до утра.
На небе зажглась ночная звездочка, яркая, нарядная и красивая. Галя сидела у оконца,
глядела на звездочку и вспоминала, как она с мамой часто сидела по вечерам у порога хатки и любовалась звездочками. А маме становилось все хуже да хуже. Она и кашляла-то глуше, и дышала слабее.