Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он
такое и
в какой
мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде был готов по
мере возможности; Беневоленский
же возражал, что он
в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что
такое выражение, как"
мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу и что ясен только закон.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства
в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало
в правильные, по крайней
мере,
в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и
в особенности
так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому,
так же как одностороннее и преждевременное развитие органа
в животном помешало бы его общему развитию,
так для общего развития богатства
в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые
в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
«Кроме формального развода, можно было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта
мера представляла те
же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно
так же как и формальный развод, бросало его жену
в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».
Меры эти, доведенные до крайности, вдруг оказались
так глупы, что
в одно и то
же время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы, и газеты, — всё обрушилось на эти
меры, выражая свое негодование и против самих
мер и против их признанного отца, Алексея Александровича.
Вронский и Анна всё
в тех
же условиях, всё
так же не принимая никаких
мер для развода, прожили всё лето и часть осени
в деревне. Было между ними решено, что они никуда не поедут; но оба чувствовали, чем долее они жили одни,
в особенности осенью и без гостей, что они не выдержат этой жизни и что придется изменить ее.
Посреди их плавал проворно, кричал и хлопотал за всех человек, почти
такой же меры в вышину, как и
в толщину, круглый кругом, точный арбуз.
Сам сел на другом конце стола, по крайней
мере, от нее на сажень, но, вероятно,
в глазах его уже блистал тот
же самый пламень, который
так испугал когда-то Дунечку.
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения,
в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и
так же быстро ослабевали, по
мере того как ослабевало ощущение.
— Как
же, слышал-с. По первому слуху был уведомлен и даже приехал вам теперь сообщить, что Аркадий Иванович Свидригайлов, немедленно после похорон супруги, отправился поспешно
в Петербург.
Так, по крайней
мере, по точнейшим известиям, которые я получил.
Объясню заранее: отослав вчера
такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня
же,
в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода
меры: с утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала
в постели) наверх, «
в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно, положил замолвить тут
же несколько слов
в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне, то есть к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней
мере тут,
в этой кучке, сегодня
же, сделать всех счастливыми,
так что оставались бы лишь один Версилов и мама.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней
мере то, что всегда,
в таких случаях, оставшиеся
в живых, судьи покойного, могут сказать про себя: «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все
же остались мы, а стало быть, тужить много нечего».
— Ах, Боже мой, да ты не торопись: это все не
так скоро. Вообще
же, ничего не делать всего лучше; по крайней
мере спокоен совестью, что ни
в чем не участвовал.
По крайней
мере он из-за своего волнения ни о чем меня дорогой не расспрашивал. Мне стало даже оскорбительно, что он
так уверен во мне и даже не подозревает во мне недоверчивости; мне казалось, что
в нем глупая мысль, что он мне смеет по-прежнему приказывать. «И к тому
же он ужасно необразован», — подумал я, вступая
в ресторан.
Но все-таки нельзя
же не подумать и о
мере, потому что тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать выше всей России, пронестись громовою тучей и оставить всех
в страхе и
в восхищении, а самому скрыться
в Северо-Американские Штаты.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и
так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня
же насчет вас будут приняты
меры и вас позовут
в одно
такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Однако нам объявили, что мы скоро снимаемся с якоря, дня через четыре. «Да как
же это? да что ж это
так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем бы я оставался долее
в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить по крайней
мере неделю, да и здешнее начальство неохотно пускает туда. А все жаль было покидать Манилу!
Кавадзи этот всем нам понравился, если не больше,
так по крайней
мере столько
же, сколько и старик Тсутсуй, хотя иначе,
в другом смысле.
По
мере того как мы шли через ворота, двором и по лестнице, из дома все сильнее и чаще раздавался стук как будто множества молотков. Мы прошли несколько сеней, заваленных кипами табаку, пустыми ящиками, обрезками табачных листьев и т. п. Потом поднялись вверх и вошли
в длинную залу с
таким же жиденьким потолком, как везде, поддерживаемым рядом деревянных столбов.
Это было ему теперь
так же ясно, как ясно было то, что лошади, запертые
в ограде,
в которой они съели всю траву под ногами, будут худы и будут
мереть от голода, пока им не дадут возможности пользоваться той землей, на которой они могут найти себе корм…
— Как
же, даже должен был
меры строгости употребить — перевел
в другую камеру.
Так она женщина смирная, но денег вы, пожалуйста, не давайте. Это
такой народ…
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят
в необычайное, или по крайней
мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то,
такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели
же тот не исполнит… если друг, если брат?
А Христос именно велит не
так делать, беречься
так делать, потому что злобный мир
так делает, мы
же должны прощать и ланиту свою подставлять, а не
в ту
же меру отмеривать,
в которую мерят нам наши обидчики.
По
мере того как мы подвигались книзу, ручей становился многоводнее. Справа и слева
в него впадали
такие же ручьи, и скоро наш ручей стал довольно большой горной речкой. Вода с шумом стремилась по камням, но этот шум до того однообразен, что забываешь о нем и кажется, будто
в долине царит полная тишина.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с
таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя
же не говорить и об этом,
так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда
же исполнили
меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями
такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь
же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо,
в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет
в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Марья Алексевна на другой
же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным
в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней
мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
Конечно, это недоразумение не могло бы быть продолжительно; по
мере приближения развязки, расспросы Крюковой делались бы настойчивее; она или высказала бы, что у ней есть особенная причина знать истину, или Лопухов или Вера Павловна догадались бы, что есть какая-то особенная надобность
в ее расспросах, и двумя — тремя неделями, быть может, несколькими днями позже дело все-таки пришло бы к тому
же, к чему пришло несколько раньше, благодаря неожиданному для Крюковой появлению Кирсанова
в мастерской.
Как
же не жить с этими
мерами против собственного сердца — и
такого сговорчивого сердца — до восьмого, девятого десятка
в полном здоровье и с несокрушимым пищеварением.
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней
мере так еще было
в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все
же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс
в кармане, — спросил его,
в чем дело? Он уверял, что сам
так же удивлен, как я, что
мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал
в Париж.
Точно
так же остаются невыполненными просьбы отца, чтобы обедня
в престольный праздник служилась соборне, или, по крайней
мере, хоть приглашали бы дьякона.
— Ну, мне-то не нужно… Я
так, к слову. А про других слыхал, что начинают закладываться. Из наших
же мельников есть
такие, которые зарвутся свыше
меры, а потом
в банк.
На этом показателе смертности можно было бы построить великолепную иллюзию и признать наш Сахалин самым здоровым местом
в свете; но приходится считаться с следующим соображением: при обыкновенных условиях на детские возрасты падает больше половины всех умерших и на старческий возраст несколько менее четверти, на Сахалине
же детей очень немного, а стариков почти нет,
так что коэффициент
в 12,5 %,
в сущности, касается только рабочих возрастов; к тому
же он показан ниже действительного,
так как при вычислении его
в отчете бралось население
в 15 000, то есть по крайней
мере в полтора раза больше, чем оно было на самом деле.
Это каторжный, старик, который с первого
же дня приезда своего на Сахалин отказался работать, и перед его непобедимым, чисто звериным упрямством спасовали все принудительные
меры; его сажали
в темную, несколько раз секли, но он стоически выдерживал наказание и после каждой экзекуции восклицал: «А все-таки я не буду работать!» Повозились с ним и
в конце концов бросили.
Очевидно, что выпусканье
в меру здесь
так же необходимо, как при стрельбе коростелей.
Надобно прибавить, что кудахтанье считается признаком, что тетерев не ранен] Прямым доказательством моему мнению служит то, что
такой же косач, поднятый охотником нечаянно
в лесу
в конце весны, летом и даже
в начале осени, падает мертвый, как сноп, от вашего выстрела, хотя ружье было заряжено рябчиковой дробью и хотя
мера была не слишком близка.
Это уж не то, что
в поле или голом болоте, где выпускать
в меру, тянуть и прицеливаться
в птицу на просторе: вальдшнепа, мелькающего
в лесу, надобно
так же быстро стрелять, как ныряющего на воде гоголя.
— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит,
так непременно бранить вслух будет и
в глаза издеваться; я точно
такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь
же и
меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем
в таком маленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как вообразить себя, по
мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и «по линии» эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться
в этом: произвели
в генералы, как
же не полководец?
В картине
же Рогожина о красоте и слова нет; это
в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом, и, наконец, крестную муку
в продолжение шести часов (
так, по крайней
мере, по моему расчету).
—
В одно слово, если ты про эту. Меня тоже
такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней
мере иезуитское, для особых целей.
На трагическое
же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней
мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя,
так сказать, особенной, бьющей
в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Многие по крайней
мере изъясняли
так свое впечатление, на многих
же вид человека
в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий
в себе даже нечто мистическое.
У нас он считался аристократом, по крайней
мере я
так называл его: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько не фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на то, что всегда был первым
в классе; я
же никогда ни
в чем не был первым.
Лиза зажгла свечу, надела на нее лежавший на камине темненький бумажный абажурчик и, усевшись
в уголке, развернула какую-то книгу. Она плохо читала. Ее занимала судьба Райнера и вопрос, что он делает и что сделает? А тут эти странные люди! «Что
же это
такое за подбор странный, — думала Лиза. — Там везде было черт знает что
такое, а это уж совсем из рук вон. Неужто этому нахальству нет никакой
меры, и неужто все это делается во имя принципа?»
Если человек выходил как раз
в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если
же короток, то вытягивали как раз
в ее
меру, а длинен,
так обрубали, тоже как раз
в ее
меру.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали,
в которых
в каждом доме жило, по крайней
мере,
такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это
в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне
в первый раз пришел
в голову вопрос: что
же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
— Да ведь всему
же, братец, есть
мера; я сам человек печный, а ведь уж у них — у него вот и у покойницы, — если заберется что
в голову,
так словно на пруте их бьет.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого.
В седьмой главе инженер сам, по крайней
мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не
в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор
же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык
так помногу выслушивать чтения повестей.