Неточные совпадения
Татьяна долго
в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно
в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за
горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно
пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается
в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам
в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет — они кипят,
Они текут, они
горят,
Как поцелуи молодые,
Все
в неге,
в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И
в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так
в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Добро бы было
в гору,
Или
в ночную
пору...
В июле,
в самый зной,
в полуденную
пору,
Сыпучими песками,
в гору,
С поклажей и с семьёй дворян,
Четвёркою рыдван
Тащился.
Лекция была озаглавлена «Интеллект и рок», —
в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам «рок не что иное, как маска Сатаны — Прометея»; «Прометей — это тот, кто первый внушил человеку
в раю неведения страсть к познанию, и с той
поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного человека
сгорает в Прометеевом огне; материализм — это серый пепел ее».
А между тем он болезненно чувствовал, что
в нем зарыто, как
в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото
в недрах
горы, и давно бы
пора этому золоту быть ходячей монетой.
Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее, погруженная
в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела
в даль жизни, туда, где, по словам его, настанет
пора «испытаний», где ждут «
горе и труд».
«О чем молится? — думал он
в страхе. — Просит радости или слагает
горе у креста, или внезапно застиг ее тут
порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы
в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
Очень просто и случайно.
В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла
пора собирать их, Вера сидела однажды вечером
в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно
в поле, потом вдаль на Волгу, на
горы. Вдруг она заметила, что
в нескольких шагах от нее,
в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть
в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех
пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое
горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись
в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
2-го сентября, ночью часа
в два, задул жесточайший ветер:
порывы с
гор, из ущелий, были страшные.
В три часа ночи, несмотря на луну, ничего не стало видно, только блистала неяркая молния, но без грома, или его не слыхать было за ветром.
До сих
пор мало было сбыта, потому что трудно возить продукты
в горах.
Сразу от бивака начинался подъем. Чем выше мы взбирались
в гору, тем больше было снега. На самом перевале он был по колено. Темно-зеленый хвойный лес оделся
в белый убор и от этого имел праздничный вид. Отяжелевшие от снега ветви елей пригнулись книзу и
в таком напряжении находились до тех
пор, пока случайно упавшая сверху веточка или еловая шишка не стряхивала пышные белые комья, обдавая проходящих мимо людей холодной снежной пылью.
В память избавления своего от врага они поставили крест на высокой
горе, которая с той
поры стала называться Крестовою.
Густой туман, лежавший до сих
пор в долинах, вдруг начал подыматься. Сначала оголились подошвы
гор, потом стали видны склоны их и седловины. Дойдя до вершин, он растянулся
в виде скатерти и остался неподвижен. Казалось, вот-вот хлынет дождь, но благоприятные для нас стихии взяли верх: день был облачный, но не дождливый.
И точно
в ответ на его слова
в горах послышался шум, потом налетел сильный
порыв ветра с той стороны, откуда мы его не ожидали. Дрова разгорелись ярким пламенем. Вслед за первым
порывом налетел второй, потом третий, пятый, десятый, и каждый
порыв был продолжительнее предыдущего. Хорошо, что палатки наши были крепко привязаны, иначе их сорвало бы ветром.
Ориентировочным пунктом может служить здесь высокая скалистая сопка, называемая старожилами-крестьянами Петуший гребень.
Гора эта входит
в состав водораздела между реками Тапоузой и Хулуаем. Подъем на перевал
в истоках Хулуая длинный и пологий, но спуск к Тапоузе крутой. Кроме этой сопки, есть еще другая
гора — Зарод;
в ней находится Макрушинская пещера — самая большая, самая интересная и до сих
пор еще не прослеженная до конца.
Через час я вернулся к своим. Марченко уже согрел чай и ожидал моего возвращения. Утолив жажду, мы сели
в лодку и поплыли дальше. Желая пополнить свой дневник, я спросил Дерсу, следы каких животных он видел
в долине Лефу с тех
пор, как мы вышли из
гор и начались болота. Он отвечал, что
в этих местах держатся козули, енотовидные собаки, барсуки, волки, лисицы, зайцы, хорьки, выдры, водяные крысы, мыши и землеройки.
Кругом нас творилось что-то невероятное. Ветер бушевал неистово, ломал сучья деревьев и переносил их по воздуху, словно легкие пушинки. Огромные старые кедры раскачивались из стороны
в сторону, как тонкоствольный молодняк. Теперь уже ни
гор, ни неба, ни земли — ничего не было видно. Все кружилось
в снежном вихре.
Порой сквозь снежную завесу чуть-чуть виднелись силуэты ближайших деревьев, но только на мгновение. Новый
порыв ветра — и туманная картина пропадала.
Ну,
в теперешнюю
пору мне бы мало
горя, а тогда не так легко было, — меня пуще злость взяла!
Тут он отворотился, насунул набекрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери
в это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на
поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская деревянной ручки, переступила через порог.
В полуясном мраке
горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас
в Киеве; а
горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть
в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих
пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
И ему казалось, что все
горе смолкло
в глубине сердца и что у него нет никаких
порывов и желаний, а есть только настоящая минута.
Ему
пора уже жениться; по чужим он не гуляет; меня не отдают к нему
в дом; то высватают за него другую, а я, бедная, умру с
горя…
Был тихий вечер. За
горами,
в той стороне, где только что спускалось солнце, небо окрасилось
в пурпур. Оттуда выходили лучи, окрашенные во все цвета спектра, начиная от багряного и кончая лиловым. Радужное небесное сияние отражалось
в озерке, как
в зеркале. Какие-то насекомые крутились
в воздухе,
порой прикасались к воде, отчего она вздрагивала на мгновение, и тотчас опять подымались кверху.
Слишком поспешно, слишком обнаженно дошло дело до такой неожиданной точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь
в Павловск, еще мечтала о чем-то, хотя, конечно, предполагала скорее дурное, чем хорошее; Аглая же решительно была увлечена
порывом в одну минуту, точно падала с
горы, и не могла удержаться пред ужасным наслаждением мщения.
Иногда его брало такое
горе, хоть петлю на шею, так
в ту же
пору.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же,
в самом-то деле, достаточно всякого
горя та же Фотьянка напринималась:
пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Главное — не надо утрачивать поэзию жизни: она меня до сих
пор поддерживала, —
горе тому из нас, который лишится этого утешения
в исключительном нашем положении.
Далее, по обеим сторонам Ика, протекавшего до сих
пор по широкой и открытой долине, подступали
горы, то лесистые, то голые и каменистые, как будто готовые принять реку
в свое владенье.
Несмотря на то, что проявления его любви были весьма странны и несообразны (например, встречая Машу, он всегда старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил ладонью, или сжимал ее с такой силой, что она едва могла переводить дыхание), но самая любовь его была искренна, что доказывается уже тем, что с той
поры, как Николай решительно отказал ему
в руке своей племянницы, Василий запил с
горя, стал шляться по кабакам, буянить — одним словом, вести себя так дурно, что не раз подвергался постыдному наказанию на съезжей.
Усадьба Козлово стоит на высокой
горе, замечательной тем, что некогда, говорят,
в нее ударил гром — и громовая стрела сделала
в ней колодец, который до сих
пор существовал и отличался необыкновенно вкусной водой.
Вы до сих
пор не отвечаете мне на мое письмо, а между тем я
сгораю от нетерпения
в ожидании вашего ответа, который один может спасти и утешить меня
в моем гадком положении!..
Он из доброты своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого, что влюбился тогда
в меня и сам же захвалил меня самому себе, — решился ничему не верить и не поверил; то есть факту не поверил и двенадцать лет стоял за меня
горой до тех
пор, пока до самого не коснулось.
Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему
горю, как будто совсем забыл о моем существовании.
Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что
в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо
в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Солнце недавно еще село за
гору. Город утонул
в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех
пор, как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без
горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так
в ту же
пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а пришла нонче за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему городу начальница!". Ну, и ушла я с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
Панталеоне, который также участвовал
в разговоре (ему, как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле
в присутствии хозяев; итальянцы вообще не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется, стоял
горой за художество. Правду сказать, доводы его были довольно слабы: он больше все толковал о том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким
порывом вдохновенья! Фрау Леноре заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между тем…
Застенчивый Александров с той
поры, идя
в отпуск, избегал проходить Ильинской улицей, чтобы не встретиться случайно глазами с глазами книжного купца и не
сгореть от стыда. Он предпочитал вдвое более длинный путь: через Мясницкую, Кузнецкий мост и Тверскую.
Нас мгла и тревоги встречали,
Порой заграждая нам путь.
Хотелось нередко
в печали
Свободною грудью вздохнуть,
Но дни проходили чредою,
Все мрак и все злоба вокруг —
Не падали духом с тобою
Мы,
горем исполненный друг!
И крепла лишь мысль и стремилась
К рассвету, к свободе вперед —
Туда, где любовь сохранилась,
Где солнце надежды взойдет!
— Вы напрасно не едете!.. Церковь эта очень известная
в Москве; ее строил еще Меншиков [Меншиков Александр Данилович (1673—1729) — один из сподвижников Петра I.], и она до сих
пор называется башнею Меншикова… Потом она
сгорела от грома, стояла запустелою, пока не подцепили ее эти, знаете, масоны, которые сделали из нее какой-то костел.
— Да пошел раз
в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет,
в дупле жареные цыплята пищат. Я влез
в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех
пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку
в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
— Максимушка! — сказал он, принимая заискивающий вид, насколько позволяло зверское лицо его, — не
в пору ты уезжать затеял! Твое слово понравилось сегодня царю. Хоть и напугал ты меня порядком, да заступились, видно, святые угодники за нас, умягчили сердце батюшки-государя. Вместо чтоб казнить, он похвалил тебя, и жалованья тебе прибавил, и собольею шубой пожаловал! Посмотри, коли ты теперь
в гору не пойдешь! А покамест чем тебе здесь не житье?
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что
в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки
в ту
пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
Он давно уже был болен, и давно бы
пора ему было идти лечиться; но он с каким-то упорным и совершенно ненужным терпеньем преодолевал себя, крепился и только на праздниках ушел
в госпиталь, чтоб умереть
в три недели от ужасной чахотки; точно
сгорел человек.
Так мы расстались. С этих
порЖиву
в моем уединенье
С разочарованной душой;
И
в мире старцу утешенье
Природа, мудрость и покой.
Уже зовет меня могила;
Но чувства прежние свои
Еще старушка не забыла
И пламя позднее любви
С досады
в злобу превратила.
Душою черной зло любя,
Колдунья старая, конечно,
Возненавидит и тебя;
Но
горе на земле не вечно».
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна
гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою
в путь давно
пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
— Скажи сардарю, — сказал он еще, — что моя семья
в руках моего врага; и до тех
пор, пока семья моя
в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
Ну и, наконец, гостит у нас, видишь ли, одна Татьяна Ивановна, пожалуй, еще будет нам дальняя родственница — ты ее не знаешь, — девица, немолодая —
в этом можно признаться, но… с приятностями девица; богата, братец, так, что два Степанчикова купит; недавно получила, а до тех
пор горе мыкала.