Неточные совпадения
Райский ходил по кабинету. Оба молчали, сознавая каждый про себя затруднительное положение дела.
Общество заметило только внешне признаки какой-то драмы
в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета
бабушки — оно знало все это и привыкло.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как
в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере
в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему,
бабушке, всему дому, «целому
обществу, наконец человеку, женщине!».
Что же касается до Райского и Веретьева, то первый из них не решался выйти
в отставку, потому что боялся огорчить
бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения,
в обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй, еще больше.
— Ну да, та самая, — снисходительно кивнула
в его сторону головой Анна Афанасьевна. — Она еще приходится дальней родней по
бабушке Стремоуховым, которых ты знаешь. И вот Лиза Белоконская писала мне, что встретилась
в одном
обществе с Василием Терентьевичем и рекомендовала ему побывать у нас, если ему вообще вздумается ехать когда-нибудь на завод.
Этот окрик слегка расхолодил присутствующих, и хотя
в ожидании пирога прошло еще добрых полчаса, однако никакие усилия
бабушки оживить
общество уже не имели успеха. Так что потребовалось допустить вмешательство кадетов, чтоб разговор окончательно не потух.
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне те манеры, которые были приобретены
в дамском
обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный, и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца и друга Сперанского, я уже не застал
в живых. С тех пор как я ушел от них, за шесть лет, кроме семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да и та была глухонемая.
Бабушка, при всей своей проницательности, этого не замечала: она была так честна, что не могла подумать, чтобы кому-нибудь могла прийти
в голову сатанинская мысль вооружать дитя против матери. И из-за чего и для чего все это делалось? Кажется, единственно из-за того, что
в нашем
обществе всем тяжело переносить присутствие лица с умом ясным и с характером твердым и открытым.
Говоря об отношениях моей
бабушки к
обществу, я должна упомянуть еще об одном светском кружке, едва ли не самом обширном и самом для нее неприятном: это были проживавшие
в столице праздные люди, не имевшие никаких других задач кроме того, чтобы принадлежать к свету.
Бабушку это кольнуло: она терпеть не могла этого новомодного тогда у нас слова, под которым, по ее своеобразным понятиям, пробирался
в русское
общество самый пустой и вредный вздор,
в целях достижения которого затевали майораты.
Так еще
в то время было просто и так живо тогда чувствовалось взаимное снисхождение, которое после заменено сначала французским петиметрством, а потом аглицким равнодушием. Но
бабушке уже и тогда казалось худо: она считала, что с возвращением наших войск из Парижа
в обществе нашем обнаружился повсеместный недостаток взаимоуважения.
Благодаря всему этому княгиня Варвара Никаноровна не успела оглянуться, как опять очутилась
в свете. Свет, однако, как и можно было ожидать,
бабушке не показался: с тех пор как она его оставила, свет успел несколько измениться, и, вероятно, не совсем к лучшему. По крайней мере так казалось Варваре Никаноровне. Княгине, разумеется, прежде всего не нравилось, что люди из
общества ревниво особились от всего остального мира и старались как можно менее походить на русских.
Пятнадцатого числа Ида Ивановна взяла карету и поехала за Маней.
В доме давно все было приготовлено к ее приему. Ида Ивановна перешла
в комнату покойной
бабушки, а их бывшая комната была отдана одной Мане, чтобы ее уж ровно никто и ничем не обеспокоил. Положено было не надоедать Мане никаким особенным вниманием и не стеснять ее ничьим сообществом, кроме
общества тех, которых она сама пожелает видеть.
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения
в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе
в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, — и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!