На манжетах мелом. О дипломатических буднях без прикрас

Юрий Котов, 2021

В новой книге Юрий Котов – Чрезвычайный и Полномочный Посол, Заслуженный работник дипломатической службы, продолжает рассказ о профессиональной деятельности и повседневной жизни дипломатов. Как и в вышедшей ранее книге «Петух в вине, или Гастрономические воспоминания дипломата», серьезные сюжеты – вроде переговоров с талибами или бомбежек Югославии – перемежаются забавными бытовыми историями, изложенными автором с изрядной долей юмора и самоиронии. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

А вы бывали в Самаре?

С чего начинается детство? И у меня сразу по ассоциации (я о ней уже успел упомянуть и, боюсь, еще не раз буду это делать) возникает любимый напев: «С чего начинается Родина?» Но, понятно, не «с картинки в твоем букваре». Ясно и ежу — оно наступает с момента рождения. Какой ни получается крохотный ребенок — а он уже живет и отсчитывает дни, недели, месяцы, годы, потом десятилетия, чтобы подойти к возрасту нынешнего «писателя».

Юридически и географически я не являюсь коренным москвичом. Хотя, как понимаю, зачат был именно в Белокаменной. Но на свет появился в сентябре 1941 года в славном городе Куйбышеве, куда были эвакуированы многие советские госорганы, включая и тот, где служил мой отец. А теперь некий экскурс в относительно недавнее прошлое — их, видимо, будет немало.

Так вот (мое любимое начало абзацев). Во время нахождения на посту российского посла в Марокко в Касабланке (та, о которой снят одноименный знаменитый фильм с Хамфри Богартом и Ингрид Бергман) проходил некий загадочный форум международных социал-демократов. Посольство официально о нем не информировалось, и я лишь случайно узнал, что на него занесло и нашу немногочисленную делегацию во главе с тогдашним губернатором Самарской области Константином Алексеевичем Титовым. Сейчас о нем слегка подзабыли, а в те времена он был довольно известной фигурой. Но дело даже не в этом. Коли уж появился во «вверенной» мне стране российский губернатор, я счел необходимым связаться с ним и пригласить на неофициальный обед. Что и было сделано.

Титов с удовольствием согласился. Послал за ним, а также его помощником и секретаршей машину и накрыл стол на свежем воздухе. Погода была теплая и комфортная. А где-то посреди застольной беседы он спросил меня: «А вы, Юрий Михайлович, бывали в Самаре?» Ответ мой был довольно невнятный: «Ну, как бы поточнее сказать? Вообще-то нет, за исключением того, что я там родился. Называлась она тогда, правда, городом Куйбышевым».

Как легко догадаться, о трех месяцах, которые я провел в этом городе, у меня не сохранилось ярких воспоминаний. Из рассказов родителей известно, что обнаружилась у меня за этот короткий срок жизни паховая грыжа. Орал я весьма зычно (может, у меня с тех пор и остался мой «левитановский» голос?). Носили меня на подушке на руках, а потом под расписку родителей прооперировали. Далее я о своем пребывании в нынешней Самаре ничего не знаю. В течение некоторого времени носило нас с мамой в эшелонах по городам и весям нашей обширной страны до тех пор, пока меня не сдали на руки родной и двоюродной бабушкам в деревню Водогино Вологодской области (родина мамы).

О своем пребывании там, а точнее о трех эпизодах из него, я знаю со слов своей бабушки — Александры Ивановны. С ней мне потом пришлось прожить более десятка лет и в Москве, и в Финляндии, и снова в Москве. По ее утверждениям, за мной числилось свершение следующих «подвигов». Отрубили как-то перед съедением курочке головку и забросили ее в густые заросли крапивы. И я якобы залез в эти жгучие чащи, отыскал куриную голову и потребовал немедленно пришить обратно. Была там однорогая бодливая коза, которую я вроде бы умудрился оседлать и катался на ней с криками: давай, лошадка! Двоюродная бабушка Еня (даже не знаю, какое у нее было полное имя, наверное, Евдокия?) работала конюхом в местной конюшне. Как-то она взяла меня с собой, на минутку отвлеклась по делам, а затем обнаружила меня мирно играющим между копытами жеребца с весьма строптивым нравом. С большой осторожностью и опаской пришлось ей извлекать из-под него не в меру шустрого внучонка.

И какой же вывод можно сделать из вышеописанного? — спросит заинтересованный читатель. А следующий — видно, что сызмальства я был приучен попадать во всякие сложные и опасные ситуации. Наверное, это пригодилось мне и в зрелые годы. Например, во время поездок под дулами автоматов на переговоры с талибами в Кандагар или под ковровыми бомбардировками натовской авиации в Косово на встречу с Ибрагимом Руговой (позже, я, разумеется, поведаю об этом подробно и без потуг на юмор). А сейчас просто попытался в очередной раз пошутить.

Ну а теперь могу сослаться и на собственные, хоть и смутные воспоминания. По возвращении в Москву где-то ближе к окончанию войны жили мы некоторое время в большом сером доме на Преображенской площади, в многокомнатной коммунальной квартире, соседей по которой я не помню. Но зато в памяти у меня осталось, как бабушка ставит меня на подоконник, чтобы я смог посмотреть салют. Исходя из временного периода, с большой долей уверенности могу предположить, что это был салют Победы.

Через несколько месяцев после этого мы с мамой отправились в Хельсинки, где сразу после подписания мирного договора с Финляндией работал отец. Сначала в союзной контрольной комиссии по Финляндии, которую возглавлял генерал-полковник Григорий Михайлович Савоненков — он потом был некоторое время руководителем нашего посольства, куда вместе с ним и перешел на работу отец. На должность 2-го, потом 1-го секретаря, хотя служил-то он в совсем другом ведомстве (об этом сейчас открыто написано в Интернете — так что каких-то гостайн я не открываю), а точнее — во внешнеполитической разведке.

Отец стал резидентом этой службы в Финляндии, когда ему еще не исполнилось тридцати лет. Впоследствии он еще дважды находился в этой стране на той же должности, только «крыша» у него была чуть повыше — советник посольства по политическим вопросам.

В тридцать восемь лет он был назначен заместителем начальника ПГУ КГБ СССР (нынешняя СВР), курировавшим европейское направление. Был первым начальником (фактически создателем) управления «Р» (оперативное планирование и анализ). Ушел из жизни в 1993 году. В музей СВР (допуск туда имеют даже не все сотрудники этого ведомства) я сдал все его многочисленные ордена, которые расположены в отдельной витрине. В том же зале вывешена большая фотография генерал-майора Михаила Григорьевича Котова с подписью о его вкладе в становление дружеских советско-финских отношений. На мраморной стеле, где выбиты фамилии обладателей знака «Почетный чекист», он числится под третьим номером.

В той же службе трудилась и мама — официально в отделении Морского регистра, а на самом деле в резидентуре МГБ. Вместе с московским периодом проработала она в системе восемь лет, ушла в отставку в звании то ли старлея, то ли капитана госбезопасности, награжденная несколькими военными медалями. Это, кстати, объясняет и причину, по которой в Финляндию разрешили выехать моей бабушке — со мной-то, бедолагой, сидеть было некому, а интересы дела требовали, чтоб и мама трудилась на своем посту.

Сейчас я листаю старый альбом родителей с массой черно-белых любительских фотографий. По нынешним временам они весьма неважнецкого качества и демонстрируют в основном различные сценки досуга. Вот дача, которую мы делили с семейством Шустиковых, в которое входили мои друзья Сашка и сестры-близняшки Ира и Наташа, а также их мама — тетя Дора, которая любила приговаривать: уважайте меня хотя бы за то, что я вешу сто четыре килограмма. Вот я с отцом на рыбалке (он был классный спиннингист, и с друзьями они добывали за один заход полный багажник большущих щук). А вот мы с ним катаемся на лыжах по заснеженному Хельсинки.

Совсем нет фотографий городской квартиры, но я и так ее прекрасно помню — уезжали мы из нее, когда мне исполнилось почти восемь лет. В силу служебной деятельности отца это была очень большая «представительская» квартира из шести комнат. Гостиная и столовая с раздвижными стенами, превращающими их в огромный зал, по которому я ездил на велосипеде. Спальня родителей, детская, где я спал с бабушкой, пустовавшая комната для прислуги. Был и кабинет с большим количеством книг, происхождение которых следующее.

Какой-то эмигрант первой волны распродавал свою обширную библиотеку сотрудникам нашего посольства. Желающие приобрести выстроились в живую очередь и заходили за покупками по одному. Отец был четвертым. Мне довелось видеть книги у того, кто был третьим. В два раза больше, чем у родителей, хотя и им досталось немало — почти вся русская классика (за исключением Пушкина, Чехова и еще некоторых писателей). Прекрасно изданная — вся, разумеется, в дореволюционные времена. Кое-какая часть из них стоит сейчас в нашей квартире: полные собрания сочинений Грибоедова и Гоголя 1889 года издания, Тургенева — 1898 года, Гончарова — 1899 года и некоторые другие, изданные уже в начале прошлого века.

С этими дореволюционными изданиями связана небольшая история из моей биографии. Кроме летнего периода, когда на даче я общался со сверстниками, остальное время в городе я оставался в основном в обществе бабушки (а она, кстати, была неграмотная и даже вместо подписи ставила крест). Но где-то к пяти годам мама научила меня читать. И многие книжки, почему-то мне, в частности, запомнились произведения ныне забытой Лидии Чарской, я читал в старой орфографии, со словами, оканчивавшимися твердым знаком и содержавшими прочие ижицы и яти. Читал я, конечно, в основном книги для детей, хотя, например, и вышедшую в 1946 году «Молодую гвардию» Фадеева одолел еще до поступления в школу. К коей мы теперь и подошли.

В 1949 году наша семья вернулась в Москву. Поселили родителей на временной основе в служебной коммуналке в доме номер 10 на Фрунзенской набережной в одной комнате. Ну а меня направили учиться в школу номер 24 рядом со станцией метро «Парк Культуры». Перед этим встала дилемма: в какой класс меня отдавать? Мне только что стукнуло восемь лет, хотя в те времена многие первоклашки были такого возраста. Но, как понятно из вышеописанного, делать мне в первом классе было совершенно нечего, да и арифметикой я владел тоже прилично. И все же из-за фактора отсутствия у меня большого опыта общения со сверстниками было решено отправить меня на начальную стадию обучения. Потом родители, по-моему, и сами сожалели о принятом решении. На уроках, когда остальные учили, «как мама мыла раму», я с разрешения учительницы читал книжки, а иногда даже немного ассистировал ей в преподавании, занимаясь с особо отстающими.

Прошел год, и мы наконец переехали на постоянное местожительство. Отцу дали две комнаты в коммунальной квартире во вновь построенном доме на 2-й Песчаной улице. Всего их там было четыре. В самой большой жила семья из пяти человек: отец (майор МВД), мать и трое детей. В другой был прописан коллега отца с женой и дочкой. Но он почти весь период нашего обитания находился в загранкомандировке, поэтому там проживала его теща — очень милая женщина. Да и вообще обитали мы в коммуналке в самой теплой атмосфере. Какие там склоки или дрязги, только дружеское общение и взаимовыручка, когда требовалось.

Отрядили меня в новую, 144-ую школу на Новопесчаной улице (относительно недавно выяснилось, что в ней позже учился и мой сподвижник по работе Алексей Федотов, о котором еще будет сказано немало добрых слов). Располагалась она довольно далеко от дома, думаю — поболее километра, но представляла собой солидное здание из красного кирпича, с комфортабельными классами. Учился я в ней второй и третий классы, а потом ее закрыли на ремонт и меня снова на год перевели в другую, а затем вернули в прежнюю в пятый класс. Посмотрел в Интернет, в котором, как считается, есть все, хотя и неточностей иногда немало попадается. Выяснилось, что сейчас это школа номер 1384, специализирующаяся на математике и электронике, носит имя Александра Алексеевича Леманского. Сам он был Генеральным конструктором «Алмаза», руководителем работ по созданию С-400. Но ведь самое удивительное, он закончил ее с золотой медалью в 1953 году, когда я еще учился там в том самом пятом классе. Вот ведь, оказывается, с какими людьми в коридорах на переменках доводилось, видимо, встречаться. Но кто ж тогда об этом знал.

Ну, а затем произошла революция — объединили мужские и женские школы, и в шестой класс я отправился в соседнее с домом здание — бывшую женскую.

Теперь продолжу еще немного о детстве, так и не установив для себя окончательно, когда же оно закончилось и началось отрочество. Вкратце о повседневном быте.

Расскажу о наших двух комнатах. Гостиная, она же столовая: диван, где спала бабушка, в углу мой секретер, два книжных стеллажа, круглый стол, а над ним большой оранжевый абажур. Под ним бабушка — хронический астматик, свертывала и курила вонючие «папироски» астматин. А в редкие вечера, когда пораньше возвращался со службы отец, мама читала нам вслух рассказы Зощенко, над которыми мы смеялись до упаду. Спальня: кровать родителей, шифоньер, моя кроватка, привезенная из Финляндии. Потом на ней спала сестра Лена, а затем уже на Фрунзенской и моя дочь Юля.

Сестрица моя родилась в феврале 1951 года. Ну а меня в момент ее появления на свет угораздило заболеть корью. Это, как я себе и теперь представляю, был подлинный бедлам. У меня температура сорок, а тут еще и прибытие нового семейного пополнения. О своем выздоровлении вспоминаю то, что мне для восстановления сил прописали рюмку кагора в день, у меня была даже соответствующая собственная бутылка. Вот вы говорите — гены. Нет уж, привычки, оказывается, возникают с детства. А у меня его (детства) практически не было, как я иногда шутливо говорю. Благо чуть позднее мама постоянно мне говорила: Юрик, пойди погуляй с сестренкой. И я тащился вниз с ее коляской. Я и сейчас периодически ей об этом напоминаю.

Что еще можно вспомнить о детстве? Наверное, весенние переезды на дачу. Своей тогда у родителей не было, и они снимали пару комнатушек в домиках в ныне фешенебельном, а тогда не очень местечке под названием Жуковка. Вряд ли сейчас в этом элитном поселке можно отыскать хотя бы одно хозяйство, из которого нам в те времена обязательно по утрам приносили бидон с только что надоенным молоком. Выбирались на дачу весьма основательно с многочисленным скарбом, включая и некоторые предметы мебели. Для этих целей нанимался аж открытый грузовичок, в кузове которого мне разрешалось сидеть. Это было упоительно. В Жуковке самым интересным были походы на Москву-реку. Со взрослыми — купаться, с друзьями-приятелями — на рыбалку. Ловили в основном мелочевку, чаще всего уклейку, которой и кота не накормишь, но у нас такового и не было.

Ну а потом настал 1953 год, когда родители, прихватив с собой сестру, вновь уехали в очередную командировку в Финляндию. Я тогда перешел в пятый класс (до этого был круглым отличником) и остался вдвоем с бабушкой. Дела с учебой пошли похуже, плюс и с дисциплиной (виноват, в похвальных грамотах раньше писалось чуть иначе — «примерное поведение») тоже возникали кое-какие проблемы. А через год еще и объединение с девочками. Тут уж, видимо, о детстве говорить не приходится и надо переходить к отрочеству и юности. Я, увы, далеко не Лев Толстой и в отдельные разделы их выносить не буду. А посему очередная глава будет называться следующим образом.