Неточные совпадения
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с
сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх
в ее
комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Кричит ли
сын Дмитрий?» И
в средине разговора,
в средине фразы он вскочил и пошел из
комнаты.
Бульба повел
сыновей своих
в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы
в червонных монистах, прибиравшие
комнаты.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление
сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе
в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из
комнаты.
— Через несколько минут ваша
комната будет готова принять вас, — воскликнул он с торжественностию, — Аркадий… Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, — прибавил он, указывая на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика
в синем, на локтях прорванном, кафтане и
в чужих сапогах. — Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть
сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы курите?
Она привела
сына в маленькую
комнату с мебелью
в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела
в воздухе и, упираясь
в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно...
Быстро вымыв лицо
сына, она отвела его
в комнату, раздела, уложила
в постель и, закрыв опухший глаз его компрессом, села на стул, внушительно говоря...
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти
в своей
комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш
сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его
в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
Верочка после двух — трех ее колких фраз ушла
в свою
комнату; пока они не ушла, Марья Алексевна не думала, что нужно уйти, думала, что нужно отвечать колкостями на колкости, но, когда Верочка ушла, Марья Алексевна сейчас поняла: да, уйти лучше всего, — пусть ее допекает
сын, это лучше!
Вошед
в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного
сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем
в небольшой
комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный
сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем
в моей учебной
комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул
в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева
сына», я бросился стремглав
в переднюю, а тверская кузина, закутанная
в шубах, шалях, шарфах,
в капоре и
в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
Князь Ливен оставил Полежаева
в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, — и пошел во внутренние
комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним
в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки
сыну.
На ученической квартире, которую после смерти отца содержала моя мать, я был «старшим».
В этот год одну
комнату занимал у нас юноша Подгурский,
сын богатого помещика, готовившийся к поступлению
в один из высших классов. Однажды директор, посетив квартиру, зашел
в комнату Подгурского
в его отсутствии и повел
в воздухе носом.
— Погоди, — ответил Скальский. — На следующее утро иду
в корпус. Спрашиваю швейцара: как мне увидеть
сына? «Ступайте, говорит, ваше благородие
в мертвецкую»… Потом… рассказали: умер ровно
в одиннадцать ночи… — И значит — это его я не пустил
в комнату. Душа прилетала прощаться…
А когда Славка, подняв вместе с гробом на плечи, понесли из
комнаты на двор, то мать его громко кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли
в землю вместе с
сыном, и что она сама виновата
в его смерти.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то
в одну руку с ней все делал и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был
сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо,
в одну
комнату и запирались на ключ.
Молодая девушка почувствовала на себе эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако это ее не смутило. Она прошла через
комнату своею обычною ровною поступью, и только на одно мгновение, встретив короткий из-под бровей взгляд Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и ее глаза сверкнули вызовом и усмешкой. Пани Попельская вглядывалась
в своего
сына.
Нежная улыбка безмятежного удовольствия, незлобием рождаемого, изрыла ланиты его ямками,
в женщинах столь прельщающими; взоры его, когда я вошел
в ту
комнату, где он сидел, были устремлены на двух его
сыновей.
Он упал наконец
в самом деле без чувств. Его унесли
в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью,
сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди
комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово,
в решительном вдохновении...
Младшая сестра ее, разевавшая рот, заснула
в следующей
комнате, на сундуке, но мальчик,
сын Лебедева, стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте, наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
— Я было хотел вас познакомить с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший
сын этой куцавеешной капитанши и был
в другой
комнате; нездоров и целый день сегодня лежал.
Петр Андреич сдержал свое слово. Он известил
сына, что для смертного часа его матери, для младенца Федора он возвращает ему свое благословение и Маланью Сергеевну оставляет у себя
в доме. Ей отвели две
комнаты в антресолях, он представил ее своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру Скурехину и жене его; подарил ей двух девок и казачка для посылок. Марфа Тимофеевна с ней простилась: она возненавидела Глафиру и
в течение одного дня раза три поссорилась с нею.
Я тотчас распорядился за беззаботного
сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь
в натопленные
комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.
Зарницын, единственный
сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек другого сорта. Он жил
в одной просторной
комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его
сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились
в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
После обеда, когда дамы вышли
в задние
комнаты поправить свой туалет и пораспустить несколько свои шнуровки, полковник заметил
сыну...
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю
комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий
сына, сел
в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда
сын вошел
в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они
в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его
сына.
Мать посмотрела на
сына — он стоял у двери
в комнату и улыбался.
Стоя среди
комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за
сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть
в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее
сыне, и ушла
в свою
комнату, унося
в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа
в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что
сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил
в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая, с оторванными полями, — все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с
сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.
В комнату вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик,
сын Федора Михайловича.
На ломберном столе с прожженным сукном стоял самовар, и чай разливал
в полунаклоненном положении капитан,
в том же как будто неизносимом вицмундире с светлыми пуговицами; та же, кажется, его коротенькая пенковая трубка стояла между чашками и только вместо умершей Дианки сидел
в углу
комнаты на задних лапах огромный кобель, Трезор, родной
сын ее и как две капли воды похожий на нее.
Александр прошел по всем
комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь
в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала
сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по
комнате,
в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от
сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Но ни один мускул при этом не дрогнул на его деревянном лице, ни одна нота
в его голосе не прозвучала чем-нибудь похожим на призыв блудному
сыну. Да, впрочем, никто и не слыхал его слов, потому что
в комнате находилась одна Арина Петровна, которая, под влиянием только что испытанного потрясения, как-то разом потеряла всякую жизненную энергию и сидела за самоваром, раскрыв рот, ничего не слыша и без всякой мысли глядя вперед.
Отец и
сын опять сделали несколько туров по
комнате. Иудушка шел нехотя, словно жаловался, что
сын держит его
в плену. Петенька, подбоченившись, следовал за ним, кусая усы и нервно усмехаясь.
Когда оба вошли
в кабинет, Порфирий Владимирыч оставил дверь слегка приотворенною и затем ни сам не сел, ни
сына не посадил, а начал ходить взад и вперед по
комнате.
На время, пока чердак устраивали, постоялка с
сыном переселилась вниз,
в ту
комнату, где умерла Палага; Кожемякин сам предложил ей это, но как только она очутилась на одном полу с ним, — почувствовал себя стеснённым этой близостью, чего-то испугался и поехал за пенькой.
Софья Николавна перепугалась, что так небережно поступают с ее бесценным сокровищем, а повивальная бабка испугалась, чтоб новорожденного не сглазил немец; она хотела было его отнять, но Клоус буянил; он бегал с ребенком по
комнате, потребовал корыто, губку, мыло, пеленок, теплой воды, засучил рукава, подпоясался передником, сбросил парик и принялся мыть новорожденного, приговаривая: «А, варваренок, теперь не кричишь: тебе хорошо
в тепленькой-то водице!..» Наконец, прибежал не помнивший себя от восхищения Алексей Степаныч; он отправлял нарочного с радостным известием к Степану Михайлычу, написал письмо к старикам и к сестре Аксинье Степановне, прося ее приехать как можно скорее крестить его
сына.
«И как много обязан я тебе, истинный, добрый друг наш, — сказал он ему, —
в том, что я сделался человеком, — тебе и моей матери я обязан всем, всем; ты больше для меня, нежели родной отец!» Женевец закрыл рукою глаза, потом посмотрел на мать, на
сына, хотел что-то сказать, — ничего не сказал, встал и вышел вон из
комнаты.
— Это, что вы видите, — продолжал он, — кухаркин
сын; всякий день, каналья, волочит ко мне после обеда гребень: «Дяденька, говорит, попугай неприятелей». Соседки-дьячихи дети, семинаристы, его научили. Прошу вас
в комнату.
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна
в постели пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке,
в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо
сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не с добром к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
К ужину
в небольшой проходной
комнате, выходившей окнами на двор, собралась вся семья: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратыч, старший
сын Михалко с женой Аришей, второй
сын Архип с женой Дуней и черноволосая бойкая Нюша.
Когда кузнеца увели
в острог, никто не позаботился о его
сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл
комнату, бегал за водой и
в лавочку — за хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным
в праздники, но никто не слыхал, как на другой день, трезвый, он разговаривал с женой...
Он был дома:
в открытые окна из
комнат на улицу несся его громкий, немного сиплый хохот. Шум пролетки, подъехавшей к дому, заставил Игната выглянуть
в окно, и при виде
сына он радостно крикнул...
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и
сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью
в глазах, ходил по
комнатам сам не свой и охал.