Неточные совпадения
— Так заезжай, пожалуйста, к Болям, — сказала Кити мужу, когда он
в одиннадцать часов, пред тем как уехать из
дома, зашел к ней. — Я знаю, что ты обедаешь
в клубе,
папа тебя записал. А утро что ты делаешь?
Войдя
в кабинет с записками
в руке и с приготовленной речью
в голове, он намеревался красноречиво изложить перед
папа все несправедливости, претерпенные им
в нашем
доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места,
в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
— A propos о деревне, — прибавил он, —
в будущем месяце дело ваше кончится, и
в апреле вы можете ехать
в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой
дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда
папа выехал оттуда и увез вас.
Maman была строга и серьезна, никогда не шутила, почти не смеялась, ласкала мало, все ее слушались
в доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и
папа тоже.
— Да начать хоть с Хины,
папа. Ну, скажи, пожалуйста, какое ей дело до меня? А между тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам
в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза то на меня, то на Привалова. И положение Привалова было самое глупое, и мое тоже не лучше.
— Это еще хуже,
папа: сын бросит своего ребенка
в чужую семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности… Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную дочь из своего
дома, а сына простят?
— Да, да, да… — азартно повторяла Устенька, точно Галактион с ней спорил. — И я удивляюсь, как вы решаетесь приходить к нам
в дом.
Папа такой добрый, такой доверчивый… да. Я ему говорила то же самое, что сейчас говорю вам
в глаза.
— Поговорим,
папа, серьезно… Я смотрю на брак как на дело довольно скучное, а для мужчины и совсем тошное. Ведь брак для мужчины — это лишение всех особенных прав, и твои принцы постоянно бунтуют, отравляют жизнь и себе и жене. Для чего мне муж-герой? Мне нужен тот нормальный средний человек, который терпеливо понесет свое семейное иго. У себя
дома ведь нет ни героев, ни гениев, ни особенных людей, и
в этом, по-моему, секрет того крошечного, угловатого эгоизма, который мы называем семейным счастьем.
Поместили нас
в общественном
доме.
В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему
в детстве: «Милый
Папа Ваня».] Объятия и пр., как ты можешь себе представить. Радостно было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
—
Папа теперь
дома, — отвечала Лиза, и разговор несколько времени шел
в этом тоне.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон
дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают.
Папа приехал с поля, я села
в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— А я знаю! — кричала она
в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас
папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были
в публичном
доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
— Видите, мой милый, — сказала бабушка, обращаясь к
папа, когда Гаша, продолжая ворчать, вышла из комнаты, — как со мной говорят
в моем
доме?
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда не оставлю тебя“; и я скажу ему: „
Папа, хотя я не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его
в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться
в твоем
доме.
Володя танцевал очень много,
папа тоже езжал на балы с своей молодой женой; но меня, должно быть, считали или еще слишком молодым, или неспособным для этих удовольствий, и никто не представлял меня
в те
дома, где давались балы.
Будучи ребенком, не раз я слышал, как
папа сердился за эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по моим понятиям, защититься от них, слышал, как Яков называл их нашими неприятелями и черными людьми, и помню, как maman просила, чтоб
в ее
доме и при ней даже не упоминали про этих людей.
В четверг на святой
папа, сестра и Мими с Катенькой уехали
в деревню, так что во всем большом бабушкином
доме оставались только Володя, я и St.-Jérôme. То настроение духа,
в котором я находился
в день исповеди и поездки
в монастырь, совершенно прошло и оставило по себе только смутное, хотя и приятное, воспоминание, которое все более и более заглушалось новыми впечатлениями свободной жизни.
Когда я пришел обедать, я застал
в столовой только Мими, Катеньку, Любочку и St.-Jérôme’а;
папа не был
дома, а Володя готовился к экзамену с товарищами
в своей комнате и потребовал обед к себе.
Папа, считавший всегда свободу и равенство необходимым условием
в семейных отношениях, надеялся, что его любимица Любочка и добрая молодая жена сойдутся искренно и дружески; но Авдотья Васильевна жертвовала собой и считала необходимым оказывать настоящей хозяйке
дома, как она называла Любочку, неприличное уважение, больно оскорблявшее
папа.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею.
В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит
в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и
папахи кучками виднелись
в темноте около заборов и
домов.
— Если ты урод — ты должен быть умным, иначе всем будет стыдно за тебя,
папе, маме и всем! Даже люди станут стыдиться, что
в таком богатом
доме есть маленький уродец.
В богатом
доме всё должно быть красиво или умно — понимаешь?
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив
папа, то и мама с
папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как
папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только
в его городской
дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию
в деревне, а еще более за границей.
— Я тут
в этом
доме и погибла совсем,
папа!.. — отвечала она, показывая на ту часть
дома, которая прилегала к кремлевской стене.
— О, нет… — воскликнула Мерова, — теперь она совершенно здорова и весела.
Папа недавно был
в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет
в одном
доме с ним, у него нет никаких привязанностей… она заправляет всеми его делами… разъезжает с ним по городу
в щегольской коляске… Янсутский строит им
дом огромный, тысяч
в пятьсот… Каждую неделю у них обеды и балы!
— Выпишите,
папа, и поговорите, чтоб он просто не пускал
в дом эту мерзавку-тетушку.
— Знаете что — хотите кататься
в лодке? Доедем до леса, там пойдём гулять и к обеду вернёмся. Идёт? Я ужасно рада, что сегодня такой ясный день и я не
дома… А то у
папы опять разыгралась подагра, и мне пришлось бы возиться с ним. А
папа капризный, когда болен…
Я говорю это по опыту, хотя и не бегала по свету далее ворот нашего
дома. Моя ли жизнь не протекает
в удовольствии? Моя барышня, которую
папа называет Софи, любит меня без памяти.
Аршак, туго затянутый
в новый праздничный бешмет, с осиной талией и
в лихо заломленной на бок
папахе неслышно скользил по ковру
в новых мягких чувяках. Люда расставляла на чайном столе всевозможные печенья и варенья, которые составляли неотъемлемую принадлежность нашего
дома.
— Да я и не собираюсь приходить
в его
дом в обычном виде! — произнесла я со смехом. — У меня есть шаровары, бешмет и
папаха. Так наряжусь, что даже ты меня не узнаешь!
Теперь мне казалось самым важным другое — возможно скорее добраться до
дому, увидеть
папу, испросить у него прощения, — да, именно, прощения за то, что я уехала
в аул, не объяснившись с ним, не предприняв ни малейшей попытки, чтобы рассеять его недовольство мной.
Аббат Рокотани
в одном из писем своих (от 3 января 1775 года)
в Варшаву к канонику Гиджиотти, с которым переписывался раз или два
в неделю о польских делах, говорит следующее: «Иностранная дама польского происхождения, живущая
в доме г. Жуяни, на Марсовом поле, прибыла сюда
в сопровождении одного польского экс-иезуита [Орден иезуитов незадолго перед тем был уничтожен
папой, потому все члены сего славного своим лицемерием, коварством, злодеяниями и подлостями общества назывались тогда экс-иезуитами.], двух других поляков и одной польской (?) служанки.
Когда все пошли
в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать
папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить
в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел
в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне.
Она говорит: «
в девках» и горничных называет «девки». От ее голоса, серых глаз, всего тона приходится иногда жутко; но к ней она не придирается, не ворчит, по целым дням ее не видно — все ей нездоровится. Только и Сане сдается, что нянька Федосеевна права: «сухоручка» держит
папу в руках, и без ее ведома ничего
в доме не делается.
Она и без того побаивается тети Павлы. С ней она больше молчит, ни одним словом ей не возражает.
В доме эта тетка — главное лицо, и
папа ее побаивается. Все ее считают ужасно умной. Что ж тут мудреного? Целые дни лежит
в длинном кресле с пюпитром и думает или книжку читает. Сажала она ее читать себе вслух, но осталась недовольна...
На следующий день мама с возмущением заговорила со мною об угрозе, которую я применил к девочкам
в нашей ссоре за
дом. Рассказывая про Зыбино, сестры рассказали маме и про это. А
папа целый месяц меня совсем не замечал и, наконец, однажды вечером жестоко меня отчитал. Какая пошлость, какая грязь! Этакие вещи сметь сказать почти уже взрослым девушкам!
В нашем
доме, вот тут
в зале, около пианино, однажды стоял Лев Толстой.
Папа так, между прочим, рассказывал об этом, а я не мог себе представить: вот здесь, где вес мы можем стоять, — и он стоял!
У
папы на Верхне-Дворянской улице был свой
дом,
в нем я и родился. Вначале это был небольшой
дом в четыре комнаты, с огромным садом. Но по мере того как росла семья, сзади к
дому делались все новые и новые пристройки, под конец
в доме было уже тринадцать — четырнадцать комнат. Отец был врач, притом много интересовался санитарией; но комнаты, — особенно
в его пристройках, — были почему-то с низкими потолками и маленькими окнами.
Дверь мне отворила мама.
Папа уже спал. Я с увлечением стал рассказывать о пьяных учителях, о поджоге Добрыниным своего
дома. Мама слушала холодно и печально,
В чем дело? Видимо,
в чем-то я проштрафился. Очень мне было знакомо это лицо мамино: это значило, что
папа чем-нибудь возмущен до глубины души и с ним предстоит разговор. И мама сказала мне, чем
папа возмущен: что я не приехал домой с бала, когда начался пожар.
У меня
в университете лекции начинались на две недели раньше, чем у Миши
в Горном институте, я приехал
в Петербург без Миши. Долго искал: трудно было найти за подходящую цену две комнаты
в одной квартире, а
папа обязательно требовал, чтобы жили мы на одной квартире, Наконец, на 15-й линии Васильевского острова,
в мезонине старого
дома, нашел две комнаты рядом. Я спросил квартирную хозяйку, — молодую и хорошенькую, с глуповатыми глазами и чистым лбом...
Вообще он держался во всем не как гость, а как глава
дома, которому везде принадлежит решающее слово. Помню, как однажды он,
в присутствии отца моего, жестоко и сердито распекал меня за что-то. Не могу припомнить, за что.
Папа молча расхаживал по комнате, прикусив губу и не глядя на меня. И у меня
в душе было убеждение, что, по папиному мнению, распекать меня было не за что, но что он не считал возможным противоречить дедушке.
— Как далеко? Всего полквартала, ветер был как раз
в нашу сторону. Да и как ты вообще мог оттуда судить, нужен ты или не нужен? Всякий чуткий мальчик, не такой черствый эгоист, как ты, сейчас же бы бросился домой, сейчас же спросил бы себя, — не беспокоятся ли мама с
папой, не понадоблюсь ли я
дома? А у тебя только и заботы, что о белых лайковых перчатках.
Папа относился к дедушке с глубокою почтительностью и нежною благодарностью. Когда дедушка приезжал к нам, — вдруг он, а не
папа, становился главным лицом и хозяином всего нашего
дома. Маленький я был тогда, но и я чувствовал, Что
в дом наш вместе с дедушкою входил странный, старый, умирающий мир, от которого мы уже ушли далеко вперед.
Постоянно мы встречались, и постоянно он меня лупил и с каждым разом распалялся все большею на меня злобою; должно быть, именно моя беззащитность распаляла его.
Дома ужасались и не знали, что делать. Когда было можно, отвозили нас
в гимназию на лошади, но лошадь постоянно была нужна
папе. А между тем дело дошло уже вот до чего. Раз мой враг полез было на меня, но его отпугнул проходивший мимо большой, гимназист. Мальчишка отбежал на улицу и крикнул мне...
На лето поехал домой. Присутствовал на домашних приемах
папы, принимал больных под его руководством
в лечебнице Общества тульских врачей, директором которой был
папа, курировал несостоятельных его больных на
дому, благодаря этому знакомился с бытом тульской бедноты-мастеровщины.
Все наши давно уже были во Владычне. Один
папа, как всегда, оставался
в Туле, — он ездил
в деревню только на праздники. Мне с неделю еще нужно было пробыть
в Туле: портной доканчивал мне шить зимнее пальто. Наш просторный, теперь совсем пустынный
дом весь был
в моем распоряжении, и я наслаждался. Всегда я любил одиночество среди многих комнат. И даже теперь, если бы можно было, жил бы совершенно один
в большой квартире, комнат а десять.
Наша немка, Минна Ивановна, была
в ужасе, всю дорогу возмущалась мною, а
дома сказала
папе.
Папа очень рассердился и сказал, что это свинство, что меня больше не нужно ни к кому отпускать на елку. А мама сказала...
Должно быть, очень глубоко мне тогда вошло
в душу настроение отца, потому что я и теперь часто вижу все один и тот же сон: мы все опять вместе,
в родном тульском
доме, смеемся, радуемся, но
папы нет.
Через три года
папе стало совершенно невмоготу: весь его заработок уходил
в имение, никаких надежд не было, что хоть когда-нибудь будет какой-нибудь доход; мама почти всю зиму проводила
в деревне, дети и
дом были без призора. Имение, наконец, продали, — рады были, что за покупную цену, — со всеми новыми постройками и вновь заведенным инвентарем.
— Полно,
папа, — серьезно возразила Тася. — Maman недвижима…
В доме — никого.
Детям кажется, что все люди, сколько их есть
в доме, всполошатся и набросятся на злодея Неро. Но люди сидят покойно на своих местах и только удивляются аппетиту громадной собаки.
Папа и мама смеются… Неро ходит у стола, помахивает хвостом и самодовольно облизывается… Обеспокоена одна только кошка. Вытянув свой хвост, она ходит по комнатам, подозрительно поглядывает на людей и жалобно мяукает.