Неточные совпадения
Всю горькую
чашу существования мастерового-ученика он
выпил до дна, на собственных боках убеждаясь, что попал в глухой мешок, из которого некуда выбраться, и что, стало
быть, самое лучшее, что ему предстояло, — это притупить в себе всякую чувствительность, обтерпеться.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою
чашу испил
до самого
дна и понял, что
есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас
будет своя
чаша… да. Может
быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Да, нужно
было испить
чашу до дна.
Ответ его
был несколько придурковат, но так как он, видимо,
был счастлив, выказав нечто похожее на остроумие, то я не возражал дальше. Счастье так счастье! — пусть
выпивает чашу ликования
до дна!
Это восклицание
было очень знаменательно и должно бы предостеречь меня. Но провидению угодно
было потемнить мой рассудок, вероятно, для того, чтобы не помешать мне испить
до дна чашу уготованных мне истязаний, орудием которых явился этот ужасный человек.
Раньше он решил испить
чашу до дна за один прием, то
есть разом побывать у всех, но теперь он почувствовал себя слишком разбитым, чтобы идти еще к Нилу Поликарпычу, своему явному недоброжелателю.
Шалимов. Э! Что усы! Оставим их в покое. Вы знаете пословицу: с волками жить — по-волчьи выть? Это, скажу вам, недурная пословица. Особенно для того, кто
выпил до дна горькую
чашу одиночества… Вы, должно
быть, еще не вполне насладились им… и вам трудно понять человека, который… Впрочем, не смею задерживать вас…
Но с первых же шагов (увы! решительность этих шагов
была такова, что, сделавши один, т. е. накупив семян, орудий, скота, переломавши поля и т. д., уже трудно
было воротиться назад, не испивши всей
чаши севооборота
до дна) хозяйственная практика выставила такие вопросы, разрешения на которые не давал ни Бажанов, ни Советов.
В деревне подобные известия всегда производят переполох. Хорошо ли, худо ли живется при известной обстановке, но все-таки как-нибудь да живется. Это «как-нибудь» — великое
дело. У меньшей братии оно выражается словами: живы — и то слава Богу! у культурных людей — сладкой уверенностью, что
чаша бедствий выпита уж
до дна. И вдруг: нет! имеется наготове и еще целый ушат. Как тут
быть: радоваться или опасаться?
— Finita la commedia, [Представление окончено (итал.).] братику… Неженивыйся печется о господе, а женивыйся печется о жене своей. Да, братику, шел, шел, а потом как в яму оступился. Хотел тебе написать, да, думаю, к чему добрых людей расстраивать… Испиваю теперь
чашу даже
до дна и обтачиваю терпение, но не жалуюсь, ибо всяк человек
есть цифра в арифметике природы, которая распоряжается с ними по-своему.
Между тем Чацкому досталось
выпить до дна горькую
чашу — не найдя ни в ком «сочувствия живого», и уехать, увозя с собой только «мильон терзаний».
— Довольно… Бога ради, довольно! Или нет, скажите!.. Я должна
выпить горькую
чашу до дна… Сядьте и расскажите, что он вам еще говорил про меня?
//…Так
до зари беседа наша
Была торжественно шумна,
Веселья круговая
чашаВсю ночь не осушала
дна!
Оставьте эту надежду, если когда-либо вы и
были так легкомысленны, что имели ее. Вы
выпьете чашу до последней капли. Вас возьмут, как воров; против вас
будут искать ложных свидетельств, а на то, которое вы сами о себе дадите, подымется крик: он богохульствует! И судьи скажут: он достоин смерти. Когда это случится, радуйтесь: это последнее знамение, — знамение того, что вы сделали настоящее, нужное
дело.
Чашу Иуды
до дна изольешь и с ним
разделишь бесконечные мученья в жилищах врага,
будешь навеки проклята Богом и всею небесной силой…
— А вино-то на что? — перервал ее речи Колышкин. — Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом
дело дошло и
до коньяка… Теперь не дошло ли уж и
до хлебной слезы, что под тын человека кладет… Совсем скружилась девка и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной, в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна,
пьет чашу горькую!
Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил
до дна тяжелую
чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни
было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть.
Тяжела, видно, свекрова рука пришлась!.. Зачахла. Месяцев через восемь померла. Ха-ха-ха!.. Слава богу, думаю, теперь у Митьки руки развязаны, поревет-поревет, да и справится…
Быль молодцу не укора,
будет опять человек… Да беда не живет одна: ты от горя, оно тебе встречу; придет
чаша горькая —
пей до дна…
Так, раздражая себя по ночам, Татьяна Берестова дошла
до страшной ненависти к княгине Вассе Семеновне и даже к когда-то горячо ею любимой княжне Людмиле. Эта ненависть росла
день изо
дня еще более потому, что не смела проявляться наружу, а напротив, должна
была тщательно скрываться под маской почтительной и даже горячей любви по адресу обеих ненавидимых Татьяной Берестовой женщин. Нужно
было одну каплю, чтобы
чаша переполнилась и полилась через край. Эта капля явилась.
— Два великие народа? Гм! Видно, свои и чужие согласились бесить меня… — возразил цейгмейстер. — Однако ж продолжай, продолжай. Хочу
выпить горькую
чашу до дна.
— Бедная! — вздохнул Толстых, качая головой. — И я когда-то на это надеялся, но уже давно перестал об этом думать, как не надеюсь уже более увидеть свою бедную дочь… Справедливый Господь осуждает меня
пить до дна чашу горечи… Я заслужил это, но это тяжело, Иннокентий, очень! Почему невинные должны страдать вместе с виновными? Сейчас, когда я шел сюда, коршун пролетел над моею головою и зловеще каркнул… Не предзнаменование ли это?
За несколько строк пред сим мы оставили могучего фарбовановского пана спящим на ковре у ног своей сельской нимфы. Оставим их и еще в этом положении, изящнее и поэтичнее которого, кажется, не
было в его своеобразной, безалаберной и невесть чему подобной жизни. Пусть они, как малороссы говорят, «отпочнут» здесь сладко
до зари того
дня, который омрачил их счастье и спокойствие и в
чашу любовных утех пана выжал каплю горького омега.