Неточные совпадения
— Ах,
какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза,
надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю,
все забудут. Он бы не забыл.
Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась,
как уличенный преступник. «Да, он
всё знает,
всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а
надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная,
как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал
всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой
надо было получить подпись на доверенности.
Левин боялся немного, что он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого он не умел держать; но невольно он подчинялся его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал
всю дорогу, или рассказы и представления в лицах,
как надо править по-английски four in hand; [четверкой;] и они
все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до Гвоздевского болота.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни одной минуты, чтобы
надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И
всё, что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, —
всё получало,
как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на
всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так,
как надо.
Если бы не это
всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз,
как ему
надо было ехать в город на съезд, на бега, Вронский был бы вполне доволен своею жизнью.
«Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть,
надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на
всё это? Но
как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются?
Всё неправда,
всё ложь,
всё обман,
всё зло!..»
«Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит
все усовершенствования и что их
надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками,
как у старика на половине дороги.
Но он,
как и
все мужчины, забывал, что и ей
надо работать.
Портрет с пятого сеанса поразил
всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было,
как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «
Надо было знать и любить ее,
как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
Надо же это
всё как нарочно!
Ей казалось
всё это гораздо проще: что
надо только,
как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой больше корму и пойла, и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной коровы.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел халат и остановился,
всё глядя на нее.
Надо было итти, но он не мог оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою.
Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею,
какою она была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.
Все ее распоряжения
надо было изменять, так
как они были неисполнимы, и изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича, который незаметно для
всех повел теперь
весь дом Каренина и спокойно и осторожно во время одеванья барина докладывал ему, что было нужно.
—
Как же новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. —
Все возможные отношения к рабочей силе определены и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожилось, остается только свободный труд, и формы его определены и готовы, и
надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
— Он? — нет. Но
надо иметь ту простоту, ясность, доброту,
как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь.
Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я
все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно
как заданный урок, я притворяюсь…
— Отжившее-то отжившее, а
всё бы с ним
надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а
всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство
как?
Положение нерешительности, неясности было
все то же,
как и дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а
надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачек ваш, сломают, а мою паровую не сломают. Лошаденку рассейскую,
как это? тасканской породы, что за хвост таскать, вам испортят, а заведите першеронов или хоть битюков, их не испортят. И так
всё. Нам выше
надо поднимать хозяйство.
Но кроме того, что Левин твердо знал, что̀ ему
надо делать, он точно так же знал,
как ему
надо всё это делать и
какое дело важнее другого.
«Сказать или не сказать? — думала она, глядя в его спокойные ласковые глаза. — Он так счастлив, так занят своими скачками, что не поймет этого
как надо, не поймет
всего значения для нас этого события».
Опять я пускаю в ход дипломацию, и опять,
как только
надо заключить
всё дело, мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в дипломатических тонкостях.
— Нет, — сморщившись от досады за то, что его подозревают в такой глупости, сказал Серпуховской. — Tout ça est une blague. [
Всё это глупости.] Это всегда было и будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги
надо выдумать вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей независимых,
как ты и я.
Надо было покориться, так
как, несмотря на то, что
все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы не было скучно,
надо не думать, что будет скучно. Это
всё равно,
как не
надо бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
«И
как они
все сильны и здоровы физически, — подумал Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами камергера и на красную шею затянутого в мундире князя, мимо которых ему
надо было пройти. — Справедливо сказано, что
всё в мире есть зло», подумал он, косясь еще раз на икры камергера.
Уж
какая, бывало, веселая, и
все надо мной, проказница, подшучивала…
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и
как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть,
как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее
все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
— Экой разбойник! — сказал второй казак, —
как напьется чихиря, так и пошел крошить
все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич,
надо его связать, а то…
— Я вам расскажу
всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот
как это было: вчера один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера,
как кто-то прокрался в дом к Лиговским.
Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть
надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же,
как ни желал высказать ему
все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему
надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое,
какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их
всех будут казнить.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар,
все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я
все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился
надо мною, так
как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Видите, в
каком трактиришке
все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так,
надо же где-нибудь сесть.
— Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите, то много и не говорите); понимаю,
какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что
все еще и гражданин и человек? А коли так, так и соваться не
надо было; нечего не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не хочется?
«Важнее
всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг
надо это узнать, с первого шагу,
как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
«Этому тоже
надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее
всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там
как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
Она тоже
весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет,
как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее
надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
— Вы
все лжете, — проговорил он медленно и слабо, с искривившимися в болезненную улыбку губами, — вы мне опять хотите показать, что
всю игру мою знаете,
все ответы мои заранее знаете, — говорил он, сам почти чувствуя, что уже не взвешивает
как должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь
надо мной…
— Совсем тебе не
надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе
надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать?
Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали?
Все только я да я говорю…
В контору
надо было идти
все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг
как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
— Да
как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы
все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите,
как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри,
надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал
всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы
всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на
все стороны десятка два плюх, умненько,
как и всегда их
надо давать, да тем бы и покончил.
Мне
надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это
все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе
как по форме-с!
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь,
как и
все! Насмеялся он
надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
Мне другое
надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне
надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я,
как все, или человек?
—
Всего легче! На таких-то пустейших вещах
всего легче и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем
надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп,
как ты думаешь…
— Так, так, это так! — в восторге подтверждал Лебезятников. — Это должно быть так, потому что он именно спрашивал меня,
как только вошла к нам в комнату Софья Семеновна, «тут ли вы? Не видал ли я вас в числе гостей Катерины Ивановны?» Он отозвал меня для этого к окну и там потихоньку спросил. Стало быть, ему непременно
надо было, чтобы тут были вы! Это так, это
все так!
Он только чувствовал и знал, что
надо, чтобы
все переменилось, так или этак, «хоть
как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.