Неточные совпадения
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом
вопросе. «Свобода? Зачем свобода?
Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это
счастье!»
На его
счастье, в это самое тяжелое для него по причине неудачи его книги время, на смену
вопросов иноверцев, Американских друзей, самарского голода, выставки, спиритизма, стал Славянский
вопрос, прежде только тлевшийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудителей этого
вопроса, весь отдался ему.
Но раз так поставлен
вопрос, всякое
счастье утратит половину своих блестящих перышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай ли оно?
— Удивляюсь, что вы ставите так
вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. — Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на
счастье вашей руки, не могу в то же время принять на себя обязательств несогласимых…
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею
счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня…
вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким
вопросом. Раз он попросил у ней руку «на
счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми
вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих
вопросов не может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к
счастью, невозможно. Заметь: к
счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить
вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает
счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и
вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах
счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски
вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди
вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог
счастья, ни ударов жизни — следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться — нечего.
— Ничего, — сказал он, — вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, — продолжал он, обнимая ее, — мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными
вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь,
счастье и…
Что ж это
счастье… вся жизнь… — говорила она все тише-тише, стыдясь этих
вопросов, — все эти радости, горе… природа… — шептала она, — все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем не довольна…
Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию. Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет да подкрадется сначала греза
счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая остановка, будто отдых жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные
вопросы в беспокойной голове.
Не насиловать привязанности, а свободно отдаваться впечатлению и наслаждаться взаимным
счастьем — вот «долг и закон», который я признаю, — и вот мой ответ на
вопрос «зачем я хожу?».
Теперь ее единственным
счастьем на миг — было бы обернуться, взглянуть на него хоть раз и поскорее уйти навсегда, но, уходя, измерить хоть глазами — что она теряла. Ей было жаль этого уносящегося вихря
счастья, но она не смела обернуться: это было бы все равно что сказать да на его роковой
вопрос, и она в тоске сделала шага два на крутизну.
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный
вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее
счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают
счастье?
От неожиданного
счастья она теряла голову и плохо помнила, что говорила, повторяя одни
вопросы и отвечая невпопад.
Если для осуществления совершенно справедливого социального строя и
счастия людей нужно замучить и убить несколько миллионов людей, то главный
вопрос совсем не в цели, а в применяемых средствах, цель уходит в отвлеченную даль, средства же являются непосредственной реальностью.
Вопрос трудный, который, по
счастию, для каждого разрешается не рассуждениями и волей, а организацией и событиями.
В душе Петра тоже было холодно и сумрачно. Темное чувство, которое еще в тот счастливый вечер поднималось из глубины души каким-то опасением, неудовлетворенностью и
вопросом, теперь разрослось и заняло в душе место, принадлежавшее ощущениям радости и
счастья.
Доктор ждал гостя. Он не обременял его никакими
вопросами, помог ему хорошенько обриться; на
счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему теплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.
— Это так… но вот, в чем
вопрос: составлю ли я его
счастье? Имею ли я право так говорить, потому что я его у вас отнимаю. Если вам кажется и мы решим теперь, что с вами он будет счастливее, то… то.
Словом сказать, на целую уйму
вопросов пытался я дать ответы, но увы! ни конкретности, ни отвлеченности — ничто не будило обессилевшей мысли. Мучился я, мучился, и чуть было не крикнул: водки! но, к
счастию, в Париже этот напиток не столь общедоступный, чтоб можно было, по произволению, утешаться им…
Но тут сейчас же возник
вопрос: приглашать ли вице-губернатора к подписке или нет? Поглупей и немного уж выпившие кричали: «Нет, не нужно!.. К черту его!..» Но более благоразумные недоумевали. К
счастию, в это время приехал князь и решил...
Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле слова; вы созданы на радость, на
счастье мужчины; да можно ли надеяться на это
счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернет вверх дном этой счастливой жизни, — вот
вопрос!
С своей стороны, и я предложил
вопрос: где обитает истинное
счастье, в палатах или в хижинах? — но тоже поспешил взять его назад, потому что и здесь представлялся повод для превратных толкований.
У ее роскошного гроба Семен Афанасьевич в первый раз почувствовал, как у него тягуче и сильно сжалось сердце, и в первый еще раз, оглянувшись назад, на свою молодую любовь, на свои клятвы и на эту исчезнувшую жизнь, которой он никогда уже не в состоянии вернуть иллюзию
счастья, предложил себе этот
вопрос, который потом все чаще и чаще вырывался у него как-то механически, порой совершенно неожиданно и нередко вслух — в минуты раздумья...
«А горе бедной, одинокой матери?» — спросила она себя и сама смутилась и не нашла возражений на свой
вопрос. Елена не знала, что
счастие каждого человека основано на несчастии другого, что даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других.
— Проклятый закладчик дал всего десять крейцеров… — конфузливо проговорил Пепко на мой немой
вопрос. — Ну, да это все равно: не в деньгах
счастье.
— Ее нельзя не разгадать тотчас, — подхватил Потугин, как бы уклоняясь от последнего
вопроса, — стоит ей раз заглянуть в глаза. Она заслуживает всевозможного
счастья на земле, и завидна доля того человека, которому придется доставить ей это
счастье! Нужно желать, чтоб он оказался достойным подобной доли.
Анна Михайловна отошла к окну и поспешно разорвала конверт. Письмо все состояло из десяти строк, написанных Дашиной рукой: Дорушка поздравляла сестру с новым годом, благодарила ее за деньги и, по русскому обычаю, желала ей с новым годом нового
счастья. На сделанный когда-то Анной Михайловной
вопрос: когда они думают возвратиться, Даша теперь коротко отвечала в post scriptum...
Но забавнее всех я помню рассказы про какого-то Хлопова: это был человек надменный, сухой, очень недалекий, но нахватавшийся вершков. Гордый своими удачами, прибыльщик этот ничего не относил к
счастью, а все приписывал своим знаниям и сообразительности, которыми щеголял до того, что почти ни на один
вопрос, как бы он прост ни был, не отвечал сразу, а говорил...
Мелузов. Не надо, не надо. Живи как хочешь, как умеешь! Я одного только желаю, чтоб ты была счастлива. Только сумей быть счастлива, Саша! Ты обо мне и об моих словах забудь; а хоть как-нибудь, уж по-своему, сумей найти себе
счастье. Вот и все, и
вопрос жизни решен для тебя.
Подъезжая к заставе, он думал, что его закидают
вопросами; но, к
счастию, опасения его не оправдались.
Скажу только, что впоследствии, заезжая иногда в этот уединенный уголок и посмотря несколько часов на эту бесцветную, скромную жизнь, я всегда поддавался ее впечатлению и спрашивал себя: не здесь ли живет истинное
счастие человеческое, чуждое неразрешимых
вопросов, неудовлетворяемых требований, чуждое страстей и волнений?
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит
счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой
вопрос бьют.
А в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный
вопрос: что лучше — дешевое ли
счастие, или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?
Предо мною стеной встал
вопрос: как же? Если жизнь — непрерывная борьба за
счастье на земле, — милосердие и любовь должны только мешать успеху борьбы?
Жгучая мысль об еде не дает покоя безазбучным; она день и ночь грызет их существование. Как добыть еду? — в этом весь
вопрос. К
счастию, есть штука, называемая безазбучным просвещением, которая ничего не требует, кроме цепких рук и хорошо развитых инстинктов плотоядности, — вот в эту-то штуку они и вгрызаются всею силою своих здоровых зубов…
Насколько она заслуживала это
счастье… это другой
вопрос.
Однако в этот вечер мы с Катей долго не засыпали и все говорили, не о нем, а о том, как проведем нынешнее лето, где и как будем жить зиму. Страшный
вопрос: зачем? — уже не представлялся мне. Мне казалось очень просто и ясно, что жить надо для того, чтобы быть счастливою, и в будущем представлялось много
счастия. Как будто вдруг наш старый, мрачный покровский дом наполнился жизнью и светом.
Герой мой не нашел, что отвечать на этот
вопрос. Говоря о препятствии, он имел в виду весьма существенное препятствие, а именно: решительное отсутствие в кармане презренного металла, столь необходимого для всех романических предприятий; но, не желая покуда открыть этого Варваре Александровне, свернул на какое-то раскаяние, которого, как и сам он был убежден, не могла бы чувствовать ни одна в мире женщина, удостоившаяся
счастья сделаться его женою.
У меня душа так и покатилась! Я не имел ни Петрусиного ума, ни Павлусиного разума; да таки просто не знал ничего и не мог придумать, как изворотиться. К
счастию, успокоили меня, предложив по мере знаний моих
вопрос...
Работая в поле и слушая жаворонков, я спрашивал себя: не покончить ли уж сразу с этим
вопросом личного
счастья, не жениться ли мне без затей на простой крестьянской девушке?
— Вас ненавидеть! мне? я… — хотел было произнесть совершенно потерявшийся Пискарев и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в это время подошел камергер с острыми и приятными замечаниями, с прекрасным завитым на голове хохлом. Он довольно приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его сердце. Наконец кто-то из посторонних, к
счастию, обратился к камергеру с каким-то
вопросом.
— Как зарождается любовь, — сказал Алехин, — почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, — тут у нас все зовут его мурлом, — поскольку в любви важны
вопросы личного
счастья — все это неизвестно и обо всем этом можно трактовать как угодно.
И ее мучил
вопрос: принесет ли мне
счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий?
Вовсе не потому, что я тебе товарищ и приятель и что я вижу тут
вопрос о твоем
счастии.
Николай Иванович. Полезным тут ничем нельзя быть другим. Зло слишком застарело. Полезным можно быть только себе, чтобы видеть то, на чем мы строим свое
счастье. Вот семья: пять детей, жена брюхатая и больной муж, и есть нечего, кроме картофеля, и сейчас решается
вопрос, быть ли сытым будущий год, или нет. И помочь нельзя. Чем помочь? Я найму ей работника. А кто работник? Такой же бросающий свое хозяйство от пьянства, нужды.
Она плакала сладкими слезами
счастья и на
вопрос его ответила поцелуями.