Неточные совпадения
Когда Левин
вошел в черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал всю
семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный сын, с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все хохотали, и
в особенности весело баба
в калошках, подливавшая щи
в чашку.
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не
входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам
в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая
семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
— Вы уже знаете? — спросила Татьяна Гогина,
входя в комнату, — Самгин оглянулся и едва узнал ее:
в простеньком платье,
в грубых башмаках, гладко причесанная, она была похожа на горничную из небогатой
семьи. За нею
вошла Любаша и молча свалилась
в кресло.
«Я жить хочу, хочу
семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него
в голове
в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз,
входила в комнату.
В семь часов вечера Иван Федорович
вошел в вагон и полетел
в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва;
в новый мир,
в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а
в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая
в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Семья старовера состояла из его жены и 2 маленьких ребятишек. Женщина была одета
в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый выше талии и поддерживаемый на плечах узкими проймами, располагавшимися на спине крестообразно. На голове у нее был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы
вошли, она поклонилась
в пояс низко, по-старинному.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить.
В четверть часа готов будет. Не то что
в Малиновце, где один гусиный полоток на всю
семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой день осталось.
В нашей
семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше
входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела
в воздухе.
Курение, «неразрешенные книги» (Писарев, Добролюбов, Некрасов, — о «нелегальщине» мы тогда и не слыхали), купанье
в неразрешенном месте, катанье на лодках, гулянье после
семи часов вечера — все это
входило в кодекс гимназических проступков.
Ввиду того, что солдаты лечатся у своих военных врачей, а чиновники и их
семьи у себя на дому, надо думать, что
в число 11309
вошли только ссыльные и их
семьи, причем каторжные составляли большинство, и что таким образом каждый ссыльный и прикосновенный к ссылке обращался за медицинскою помощью не менее одного раза
в год.
Ей нечего стыдиться за эти деньги,
входя в их
семью.
Было
семь часов пополудни; князь собирался идти
в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна одна
вошла к нему на террасу.
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. —
В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: «Ты под венец со мной обещалась,
в честную
семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот какая!»
Я и впрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я
в честную
семью хотела
войти.
Из всей толпы выискалось человек семь-восемь посетителей, которые и
вошли, стараясь сделать это как можно развязнее; но более охотников не оказалось, и вскоре,
в толпе же, стали осуждать выскочек.
Безвыходное положение чеботаревской
семьи являлось лучшим утешением для старого Тита: трудно ему сейчас, а все-таки два сына под рукой, и мало-помалу
семья справится и
войдет в силу.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое
в ней, особенно
в последнее время, очень часто стало проявляться.
В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей
семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом
вошел в столовую.
На дворе стоял почти зимний холод. Улицы покрыты были какой-то гололедицей, чем-то средним между замерзшим дождем и растаявшим снегом, когда
в скромную
в то время квартиру нового редактора-издателя
вошел Иван Андреевич Вашков, довольно хороший и известный
в Москве литератор, но вечно бедствовавший, частью благодаря своему многочисленному семейству, состоявшему из
семи или восьми душ, а частью (и даже большей) благодаря своей губительной и неудержимой страсти к вину.
Благодаря этим случайно сложившимся условиям, удача так и плывет навстречу захудалой
семье. Первые удачники, бодро выдержавши борьбу,
в свою очередь воспитывают новое чистенькое поколение, которому живется уже легче, потому что главные пути не только намечены, но и проторены. За этим поколением вырастут еще поколения, покуда, наконец,
семья естественным путем не
войдет в число тех, которые, уже без всякой предварительной борьбы, прямо считают себя имеющими прирожденное право на пожизненное ликование.
— И какой умный был! Помню я такой случай. Лежит он
в кори — лет не больше
семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша, а он ей и говорит: мама! мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают? Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы, как он сюда сейчас
входил, крылышки были?
Княгиня Марья Васильевна, нарядная, улыбающаяся, вместе с сыном, шестилетним красавцем, кудрявым мальчиком, встретила Хаджи-Мурата
в гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к груди, несколько торжественно сказал через переводчика, который
вошел с ним, что он считает себя кунаком князя, так как он принял его к себе, а что вся
семья кунака так же священна для кунака, как и он сам.
И вдруг, с лёгкостью, изумившей его, он
вошёл в эту
семью: отправился однажды к мяснику Посулову платить деньги, разговорился с ним и неожиданно был приглашён
в воскресенье на пирог.
Уже
в семь часов он был одет, чтобы идти к попадье, но вдруг она явилась сама, как всегда прямая, плоская и решительная,
вошла, молча кивнула головою, села и, сняв очки, протирая их платком, негромко сказала...
Оставив Биче
в покое, комиссар занялся револьвером, который лежал на полу, когда мы
вошли.
В нем было
семь гнезд, их пули оказались на месте.
— Вот моя подмога вся тут, — продолжал Чурис, указывая на белоголового, шаршавого мальчика лет
семи, с огромным животом, который
в это время, робко, тихо скрипнув дверью,
вошел в избу и, уставив исподлобья удивленные глаза на барина, обеими ручонками держался за рубаху Чуриса.
Сестра продолжала и закончила постройку с тою же быстротою, с которой он вел ее, а когда дом был совершенно отстроен, первым пациентом
вошел в пего ее брат.
Семь лет провел он там — время, вполне достаточное для того, чтобы превратиться
в идиота; у него развилась меланхолия, а сестра его за это время постарела, лишилась надежд быть матерью, и когда, наконец, увидала, что враг ее убит и не воскреснет, — взяла его на свое попечение.
Вышел я — себя не помню. Пошел наверх
в зал, прямо сказать — водки выпить.
Вхожу — народу еще немного, а машина что-то такое грустное играет… Вижу, за столиком сидит Губонин, младший брат. Завтракают… А у Петра Ионыча я когда-то работал, на дому проверял бухгалтерию, и вся
семья меня знала, чаем поили, обедом кормили, когда я долго засижусь. Я поклонился.
Извозчичья карета, нанятая с вечера, приехала
в семь часов утром. Дашу разбудили. Анна Михайловна то бросалась к самовару, то бралась помогать девушке одевать сестру, то
входила в комнату Долинского. Взойдет, посмотрит по сторонам, как будто она что-то забыла, и опять выйдет.
Когда же с мирною
семьейЧеркес
в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли
в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему
войдет пришлец усталый
И робко сядет у огня:
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю
в чаше благовонной
Чихирь отрадный подает.
Под влажной буркой,
в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный.
Через него
в шайку
вошли четверо: два односелка, молодых и поначалу безобразно пивших парня, бывший монах Поликарп, толстейший восьмипудовый человек, молчаливо страдавший чревоугодием (все грехи, по монастырскому навыку, он делил на
семь смертных; и промежуточных, а равно и смешения грехов, не понимал...
Таким образом Бенни
вошел в редакционную
семью не прежде, как получив от всех общее подтверждение, что дурным слухам на его счет здесь никто не верит.
Котелок,
в который
входило семь стаканов, составляет обыкновенную порцию для одного.
Осторожно заглянув
в нее, чтобы не столкнуться с кем не надо, Коротков
вошел и очутился перед
семью женщинами за машинками.
После обеда,
в семь часов,
в комнату его
вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер, с толстыми, подтянутыми грудями и с следами пудры на лице. Она еще утром напоминала ему о поездке их
в театр. Была приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его. Но он скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение.
Полковник вышел уже
в сюртуке и гости за ним тоже — поверите ли? —
в сюртуках… Но какое нам дело, мы будто и не примечаем. Как вот, послушайте… Господин полковник сказал:"Зовите же гг. офицеров"… и тут
вошло из другой комнаты человек
семь офицеров и, не поклонясь никому, даже и нам, приезжим, сели прямо за стол. Можно сказать, учтиво с нами обращались! Может быть, они с господином полковником виделись прежде, но мы же званые… Но хорошо — уселися.
Все молчали. Егор Михайлович велел принесть, к завтрашнему дню рекрутские деньги, по
семи копеек с тягла, и, объявив, что всё кончено, распустил сходку. Толпа двинулась, надевая шапки за углом и гудя говором и шагами. Приказчик стоял на крыльце, глядя на уходивших. Когда молодежь-Дутловы прошли за-угол, он подозвал к себе старика, который сам остановился и
вошел с ним
в контору.
Многочисленность
семьи, тесное, неудобное помещение, работа, делающаяся
в эту пору более общею, домашнею, — все это, вынуждая каждого
входить теснее
в отношения другого, невольно сродняет их между собою.
У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса, ушедшего
в солдаты, — двое; и когда Николай,
войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях,
в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его
в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с
семьей, — напрасно!
Когда читали Евангелие, народ вдруг задвигался, давая дорогу помещичьей
семье;
вошли две девушки
в белых платьях,
в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик
в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу; она с первого взгляда решила, что это — порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это
вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если б она не посторонилась.
Это
вошло уже
в эстетические привычки, но объясняется чисто климатическими условиями: бедняга почтальон, по-видимому, дорожил этими атрибутами, и теперь жидкая бороденка и такие же усики, которыми он, быть может, пленял где-нибудь
в Киренске какую-нибудь заезжую невесту из
семьи состоятельного поселенца, — превратились
в одну сосульку, плотно соединившую его голову с малахаем и шарфом.
Чугунное пресс-папье стояло на своем месте, когда одиннадцатого декабря,
в пять часов вечера, я
вошел в кабинет к Алексею. Этот час перед обедом — обедают они
в семь часов — и Алексей и Татьяна Николаевна проводят
в отдыхе. Моему приходу очень обрадовались.
На Воздвиженье, 14 сентября, был храмовой праздник. Лычковы, отец и сын, еще с утра уезжали на ту сторону и вернулись к обеду пьяные; они ходили долго по деревне, то пели, то бранились нехорошими словами, потом подрались и пошли
в усадьбу жаловаться. Сначала
вошел во двор Лычков-отец с длинной осиновой палкой
в руках; он нерешительно остановился и снял шапку. Как раз
в это время на террасе сидел инженер с
семьей и пил чай.
Вошло семь человек погони, все из графских охотников, с кистенями и с арапниками, а за поясами своры веревочные, и с ними восьмой, графский дворецкий,
в длинной волчьей шубе с высоким козырем [Козырь — стоячий воротник.].
Приехали,
вошли в избу, сказали.
Семья, состоявшая, кроме мужчин, из трех баб и троих детей, оставшихся от умершего
в прошлом году сына Ивана Петровича, начала выть. Парасковья, Никитина жена, сомлела. Бабы выли целую неделю.
— Сами вы муж, сами
семьи голова, Патап Максимыч, — улыбнувшись, промолвила Марья Гавриловна. — По себе посудите — стать ли замужней женщине
в такие дела помимо мужа
входить?.. У меня все ему сдано… Посидите маленько, не поскучайте со мной, он скоро воротится. Пароход сегодня
в Верху отправляет — хлопоты.
Когда они
входили в столовую, Александру Антоновичу было стыдно своего порыва, которому с такой неудержимой силой отдалось его доброе сердце. Но радость от свидания, хотя и отравленная, бурлила
в груди и искала выхода, и вид сына, который пропадал неведомо где
в течение целых
семи лет, делала его походку быстрой и молодой и движения порывистыми и несолидными. И он искренне рассмеялся, когда Николай остановился перед сестрой и, потирая озябшие руки, спросил...
Войдя в столовую, Варвара Петровна села у окна, и к ней медленным шагом одна за другою подошли
семь женщин.
На Аку мы застали одну
семью орочей. Они тоже недавно прибыли с Копи и жили
в палатке. Когда выяснилось, что дальше нам плыть не удастся, я позвал Савушку и вместе с ним отправился к орочскому жилищу. Привязанные на цепь собаки встретили нас злобным лаем. Из палатки поспешно выбежал человек. Это был пожилой мужчина с окладистой бородой. Узнав Савушку, он прикрикнул на собак и, приподняв полу палатки, предложил нам
войти в нее. Я нагнулся и прошел вперед.
Начинай назад тому
семь лет, ты, молодой студент,
вошел «
в хижину бедную, Богом хранимую»,
в качестве учителя двенадцатилетнего мальчика и, встретив
в той хижине, «за Невой широкою, деву светлоокую», ты занялся развитием сестры более чем уроками брата.
Но прежде чем он успел надумать что-либо,
в кабинет уже
входил его сын Сережа, мальчик
семи лет. Это был человек,
в котором только по одежде и можно было угадать его пол: тщедушный, белолицый, хрупкий… Он был вял телом, как парниковый овощ, и всё у него казалось необыкновенно нежным и мягким: движения, кудрявые волосы, взгляд, бархатная куртка.