Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни
взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по
миру,
Не отойдя сосет!
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может
взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что,
взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в
мире силы, которая бы не покорилась ему!..
— В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел
мира сего!
Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
— Ты понимаешь, Клим, в
мире так одиноко, — начала она. Самгин
взял ее руку, поцеловал и заговорил ласково, как только мог.
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение
взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по
миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
— На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? — прибавил он. — Что с нее
взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По
миру ее пустить с ребятишками?
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка
взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в
мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и,
взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них
миром и покоем.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в
мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он,
взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
Возьми песочку да посей на камушке; когда желт песочек у тебя на камушке том взойдет, тогда и мечта твоя в
мире сбудется, — вот как у нас говорится.
Да и то
взять: учат с тех пор, как
мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы
мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище?
Вы
возьмите микроскоп — это такое стекло увеличительное, что увеличивает предметы в мильон раз, — и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите там целый новый
мир, целую жизнь живых существ, а между тем это тоже была тайна, а вот открыли же.
Человек живет в разных, часто фиктивных
мирах, не соответствующих, если их
взять в отдельности, сложной и многообразной действительности.
Бог
взял семена из
миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным
мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе.
Люди совокупятся, чтобы
взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем
мире.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы
взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право
взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь
мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные
мира сего» и все профессора нашего отделения. Я
взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Внутренний
мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «
Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя
мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
— Плохо, — сказал он, —
мир кончается, — раскрыл свою записную книжку и вписал: «После пятнадцатилетней практики в первый раз встретил человека, который не
взял денег, да еще будучи на отъезде».
В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я
взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило
мир и кротость на душу.
— Другими словами, от каждого пуда
возьмем полтину убытка. Ну, да уж как быть, надо послужить
миру.
— Да, Алеша, — продолжала она с тяжким чувством. — Теперь он прошел между нами и нарушил весь наш
мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил в твое сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он
взял у меня половину твоего сердца. Черная кошкапробежала между нами.
Когда заключаю
мир, то говорю:
возьми всё — и отстань!
Как-то вдруг для меня сделалось совсем ясно, что мне совсем не к лицу ни продавать, ни покупать, ни даже ликвидировать. Что мое место совсем не тут, не в
мире продаж, войн, трактатов и союзов, а где-то в безвестном углу, из которого мне никто не препятствовал бы кричать вслед несущейся мимо меня жизни:
возьми всё — и отстань!..
— Это ты верно говоришь, дедушка, — вступился какой-то прасол. — Все барином кормимся, все у него за спиной сидим, как тараканы за печкой. Стоит ему сказать единое слово — и кончено: все по
миру пойдем… Уж это верно! Вот
взять хошь нас! живем своей торговой частью, барин для нас тьфу, кажется, а разобрать, так… одно слово: барин!.. И пословица такая говорится: из барина пух — из мужика дух.
"Ты почто, раба, жизнью печалуешься? Ты воспомни, раба, господина твоего, господина твоего самого Христа спаса истинного! как пречистые руце его гвоздями пробивали, как честные нозе его к кипаристу-древу пригвождали, тернов венец на главу надевали, как святую его кровь злы жидове пролияли… Ты воспомни, раба, и не печалуйся; иди с
миром, кресту потрудися; дойдешь до креста кипарисного, обретешь тамо обители райские;
возьмут тебя, рабу, за руки ангели чистые,
возьмут рабу, понесут на лоно Авраамлее…"
— Берите у меня пустота! — советует он мужичкам, — я с вас ни денег, ни сена не
возьму — на что мне! Вот лужок мой всем
миром уберете — я и за то благодарен буду! Вы это шутя на гулянках сделаете, а мне — подспорье!
— Зачем же без пощады, дорогой мой господин Чиппатола! Я ни за что в
мире не
возьму моих вчерашних слов назад — но я не кровопийца!.. Да вот постойте, сейчас придет секундант моего противника. Я уйду в соседнюю комнату — а вы с ним и условитесь. Поверьте, я ввек не забуду вашей услуги и благодарю вас от души.
Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все таки высказывалась борьба с самим собою, произнес: «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом
мире (он разом „хлопнул“ стакан) — и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!» Он
взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.
Слышите, сударыня! ни от кого в
мире не
возьмет эта Неизвестная Мария, иначе содрогнется во гробе штаб-офицер ее дед, убитый на Кавказе, на глазах самого Ермолова, но от вас, сударыня, от вас всё
возьмет.
— Правду, сударь, потому все в
мире волшебство от начальства происходит. А начальство, доложу вам, это такой предмет: сегодня он даст, а завтра опять обратно
возьмет. Получать-то приятно, а отдавать-то уж и горьконько. Поэтому я так думаю: тот только человек счастливым почесться может, который на пути своем совсем начальства избежать изловчится.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет
мир, погибнет злоба.
Будь лето, я уговорил бы бабушку пойти по
миру, как она ходила, будучи девочкой. Можно бы и Людмилу
взять с собой, — я бы возил ее в тележке…
Заглавие «Сеть веры» дано Хельчицким его сочинению потому, что,
взяв эпиграфом стих Евангелия о призвании учеников с тем, чтобы они стали ловцами людей, Хельчицкий, продолжая это сравнение, говорит: «Христос посредством учеников захватил в свою сеть веры весь
мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее и в поделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть осталась почти пустая».
— Ты, — говорит, —
возьми бога как разум
мира, не находящий покуда полного воплощения в несовершенном человеке, тогда всё будет и величественней и проще.
— Уж как быть-то, голубушка, такое наше женское дело, — успокаивала она невестку, — теперь вот у нас
мир да благодать, а ежели поднять все сызнова — упаси Владычица! Тихостью-то больше
возьмешь с мужем всегда, а вздорить-то, он всегда вздор будет… подурит-подурит Михалко и одумается. С этим Володькой теперь связался — от него вся и причина выходит…
Да, ты умрешь — и я останусь тут
Один, один… года пройдут,
Умру — и буду всё один! Ужасно!
Но ты! не бойся:
мир прекрасный
Тебе откроется и ангелы
возьмутТебя в небесный свой приют.
Семья семьею, а
мир крещеный
миром, не дойдут, так доедут; не изоймут мытьем, так
возьмут кбтаньем.
Но греческий
мир слишком далек от нас;
возьмем ближайшую эпоху.
Я тогда был так еще молод, что все справедливые опасения Глинки насчет возникающей военной грозы и страшных сил Наполеона казались мне преувеличенными, а угрозы
взять Москву и Петербург — намерением запугать нас и заставить заключить невыгодный для нас
мир.
Иван Петрович. За твое… большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти. Ты убьешь себя, чтобы они, два человека, жалели тебя. А я — я убью себя затем, чтобы весь
мир понял, что он потерял. И я не стану колебаться, думать.
Взял (хватает револьвер) — раз, и готово. Но еще рано. (Кладет револьвер.) И мне писать нечего, они сами должны понять… Ах, вы…
— Про то не мое дело ведать… вам подушные платить, а мне небось по
миру идтить… делай, как быть следно, знай честь, счетом
взял, счетом и отдавай; что тут баить…
— В чужой руке ломоть велик, касатик, ину пору и хлебушка нетути, не токма что денег, по
миру пойдешь, тестом
возьмешь… ох-хо-хо!..
Как будто это могло помешать мне промочить ноги. Но тогда это всем нам троим было понятно и ничуть не странно. Он никогда не подавал мне руки, но теперь я сама
взяла ее, и он не нашел этого странным. Мы втроем сошли с террасы. Весь этот
мир, это небо, этот сад, этот воздух, были не те, которые я знала.
— Будет еще время толковать об этом, пане Кнышевский, а теперь иди с
миром. Станешь жаловаться, то кроме сраму и вечного себе бесчестья ничего не получишь; а я за порицание чести рода моего уничтожу тебя и сотру с лица земли. Или же,
возьми, когда хочешь, мешок гречишной муки на галушки и не рассказывай никому о панычевской шалости. Себя только осрамишь.
Мавра Тарасовна. Погоди, твоя речь впереди! Чтоб не было пустых разговоров, я вам расскажу, что и как тут случилось. Вышла Поликсеночка погулять вечером да простудилась, и должна теперь, бедная, месяца два-три в комнате сидеть безвыходно, а там увидим, что с ней делать. Парень этот ни в чем не виноват, на него напрасно сказали; яблоков он не воровал —
взял, бедный, одно яблочко, да и то отняли, попробовать не дали. И отпустили его домой с
миром. Вот только и всего, больше ничего не было — так вы и знайте!
Аннушка. Полныте, сударыня, что вам за охота? Как если, не дай бог, вы скончаетесь, что тогда со мною будет? кто позаботится обо мне? неужто Павел Григорич к себе
возьмет? Не бывать этому. Да я лучше по
миру пойду: добрые люди из окошек накормят!
— Благодарю вас. — Он остановился,
взял сигару и нервно откусил ее кончик. — Это помогает думать, — сказал он. — Это
мир, микрокосм. На одном конце щелочи, на другом — кислоты… Таково равновесие и
мира, в котором нейтрализуются противоположные начала. Прощайте, доктор!